«Ну, это – не Полина Карповна, с ней надо принять решительные меры!» – подумал Райский и энергически, обняв за талию, отвел ее в сторону и отворил дверь.

– Прощайте, – сказал он, махнув шляпой, – до свидания! Я завтра…

Шляпа очутилась у ней в руке – и она, нагнув голову, подняла шляпу вверх и насмешливо махала ею над головой.

Он хотел схватить шляпу, но Ульяна Андреевна была уже в другой комнате и протягивала шляпу к нему, маня за собой.

– Возьмите! – дразнила она.

Он молча наблюдал ее.

– Дайте шляпу! – сказал он после некоторого молчания.

– Возьмите.

– Отдайте.

– Вот она.

– Поставьте на пол.

Она поставила и отошла к окну. Он вошел к ней в комнату и бросился к шляпе, а она бросилась к двери, заперла и положила ключ в карман.

Они смотрели друг на друга: Райский с холодным любопытством, она – с дерзким торжеством, сверкая смеющимися глазами. Он молча дивился красоте ее римского профиля.

«Да, Леонтий прав: это – камея; какой профиль, какая строгая, чистая линия затылка, шеи! И эти волосы так же густы, как бывало…»

Он вдруг вспомнил, зачем пришел, и сделал строгое лицо.

– Понимаете ли вы сами, какую сцену играете? – с холодной важностью произнес он.

– Милый Борис! – нежно говорила она, протягивая руки и маня к себе, – помните сад и беседку? Разве эта сцена – новость для вас? Подите сюда! – прибавила скороговоркой, шепотом, садясь на диван и указывая ему место возле себя.

– А муж? – вдруг сказал он.

– Что муж? Все такой же дурак, как и был!

– Дурак! – с упреком, возвысив голос, повторил он. – И вы так платите ему за его доброту, за доверие!

– Да разве его можно любить?

– Отчего же не любить?

– Таких не любят… Подите сюда!.. – шептала опять.

– Но вы любили же когда-нибудь?

Она отрицательно покачала головой.

– Зачем же вы шли замуж?

– Это совсем другое дело: он взял, я и вышла. Куда ж мне было деться!

– И обманываете целую жизнь, каждый день, уверяете его в любви…

– Никогда не уверяю, да он и не спрашивает. Видите, и не обманываю!

– Но помилуйте, что вы делаете!! – говорил он, стараясь придать ужас голосу.

Она, с затаенным смехом, отважно смотрела на него; глаза у ней искрились.

– Что я делаю!!! – с комическим ужасом передразнила она, – все люблю вас, неблагодарный, все верна милому студенту Райскому… Подите сюда!

– Если б он знал! – говорил Райский, боязливо ворочая глазами вокруг и останавливая их на ее профиле.

– Не узнает, а если б и узнал – так ничего. Он дурак.

– Нет, не дурак, а слабый, любящий до слепоты. И вот – его семейное счастье!

– А чем он несчастлив? – вспыхнув, сказала Ульяна Андреевна, – поищите ему другую такую жену. Если не посмотреть за ним, он мимо рта ложку пронесет. Он одет, обут, ест вкусно, спит покойно, знает свою латынь: чего ему еще больше? И будет с него! А любовь не про таких!

– Про каких же?

– Про таких, как вы… Подите сюда!

– Но он вам верит, он поклоняется вам…

– Я ему не мешаю: он муж – чего ж ему еще?

– Ваша ласка, попечения – все это должно принадлежать ему!

– Все и принадлежит – разве его не ласкают, противного урода этакого! Попробовали бы вы…

– Зачем же эта распущенность, этот Шарль!..

Она опять вспыхнула.

– Какой вздор – Шарль! кто это вам напел? противная бабушка ваша – вздор, вздор!

– Я сам слышал…

– Что вы слышали?

– В саду, как вы шептались, как…

– Это все пустое, вам померещилось! Monsieur Шарль придет, спросит сухарь, стакан красного вина – выпьет и уйдет.

Она отошла к окну и в досаде начала ощипывать листья и цветы в горшках. И у ней лицо стало как маска, и глаза перестали искриться, а сделались прозрачны, бесцветны – «как у Веры тогда… – думал он. – Да, да, да – вот он, этот взгляд, один и тот же у всех женщин, когда они лгут, обманывают, таятся… Русалки!»

– Ваше сердце, Ульяна Андреевна, ваше внутреннее чувство… – говорил он.

– Еще что!

– Словом – совесть не угрызает вас, не шепчет вам, как глубоко оскорбляете вы бедного моего друга…

– Какой вздор вы говорите – тошно слушать! – сказала она, вдруг обернувшись к нему и взяв его за руки. – Ну кто его оскорбляет? Что вы мне мораль читаете! Леонтий не жалуется, ничего не говорит… Я ему отдала всю жизнь, пожертвовала собой: ему покойно, больше ничего не надо, а мне-то каково без любви! Какая бы другая связалась с ним!..

– Он так вас любит!

– Куда ему? Умеет он любить! Он даже и слова о любви не умеет сказать: выпучит глаза на меня – вот и вся любовь! точно пень! Дались ему книги, уткнет нос в них и возится с ними. Пусть же они и любят его! Я буду для него исправной женой, а любовницей (она сильно потрясла головой) – никогда!

– Да вы новейший философ, – весело заметил Райский, – не смешиваете любви с браком: мужу…

– Мужу – щи, чистую рубашку, мягкую подушку и покой…

– А любовь?

– А любовь… вот кому! – сказала она и вдруг обвилась руками около шеи Райского, затворила ему рот крепким и продолжительным поцелуем.

Он остолбенел и даже зашатался на месте. А она не выпускала его шеи из объятий, обдавала искрами глаз, любуясь действием поцелуя.

– Постойте… постойте, – говорил он, озадаченный, – вспомните… я друг Леонтья, моя обязанность…

Она затворила ему рот маленькой рукой – и он… поцеловал руку.

«Нет! – говорил он, стараясь не глядеть на ее профиль и жмурясь от ее искристых, широко открытых глаз, – момент настал, брошу камень в эту холодную, бессердечную статую…»

Он освободился из ее объятий, поправил смятые волосы, отступил на шаг и выпрямился.

– А стыд – куда вы дели его, Ульяна Андреевна? – сказал он резко.

– Стыд… стыд… – шептала она, обливаясь румянцем и пряча голову на его груди, – стыд я топлю в поцелуях…

Она опять прильнула к его щеке губами.

– Опомнитесь и оставьте меня! – строго сказал он, – если в доме моего друга поселился демон, я хочу быть ангелом-хранителем его покоя…

– Не говорите, ах, не говорите мне страшных слов… – почти простонала она. – Вам ли стыдить меня? Я постыдилась бы другого… А вы! Помните!.. Мне страшно, больно, я захвораю, умру… Мне тошно жить, здесь такая скука…

– Оправьтесь, встаньте, вспомните, что вы женщина… – говорил он.

Она судорожно, еще сильнее прижалась к нему, пряча голову у него на груди.

– Ах, – сказала она, – зачем, зачем вы… это говорите!.. Борис – милый Борис… вы ли это…

– Пустите меня! Я задыхаюсь в ваших объятиях! – сказал он, – я изменяю самому святому чувству – доверию друга… Стыд да падет на вашу голову!..

Она вздрогнула, потом вдруг вынула из кармана ключ, которым заперла дверь, и бросила ему в ноги. После этого руки у ней упали неподвижно, она взглянула на Райского мутно, сильно оттолкнула его, повела глазами вокруг себя, схватила себя обеими руками за голову – и испустила крик, так что Райский испугался и не рад был, что вздумал будить женское заснувшее чувство.

– Ульяна Андреевна! опомнитесь, придите в себя! – говорил он, стараясь удержать ее за руки. – Я нарочно, пошутил, виноват!..

Но она не слушала, качала в отчаянии головой, рвала волосы, сжимала руки, вонзая ногти в ладони, и рыдала без слез.

– Что я, где я? – говорила она, ворочая вокруг себя изумленными глазами. – Стыд… стыд… – отрывисто вскрикивала она, – Боже мой, стыд… да, жжет – вот здесь!

Она рвала манишку на себе.

Он расстегнул или скорее разорвал ей платье и положил ее на диван. Она металась, как в горячке, испуская вопли, так что слышно было на улице.

– Ульяна Андреевна, опомнитесь! – говорил он, ставши на колени, целуя ей руки, лоб, глаза.

Она взглядывала мельком на него, делая большие глаза, как будто удивляясь, что он тут, потом вдруг судорожно прижимала его к груди и опять отталкивала, твердя: «Стыд! стыд! жжет… вот здесь… душно…»

Он понял в ту минуту, что будить давно уснувший стыд следовало исподволь, с пощадой, если он не умер совсем, а только заглох. «Все равно, – подумал он, – как пьяницу нельзя вдруг оторвать от чарки – горячка будет!»