Но Вера бледна, на ней лица нет, она беспорядочно лежит на диване, и потом в платье, как будто не раздевалась совсем, а пуще всего мертвая улыбка Веры поразила ее.

Она вспомнила, что Вера и Райский пропадали долго накануне вечером и оба не ужинали. И она продолжала всматриваться в Райского, а тот старался избегать ее взглядов – и этим только усиливал подозрения.

У Райского болела душа пуще всех прежних его мук. Сердце замирало от ужаса и за бабушку, и за бедную, трепетную, одинокую и недоступную для утешения Веру.

Она улыбнулась ему, протянула руку, дала милые права дружбы над собой – и тут же при нем падала в отчаянии под тяжестью удара, поразившего ее так быстро и неожиданно, как молния.

Он видел, что участие его было более полезно и приятно ему самому, но мало облегчало положение Веры, как участие близких лиц к трудному больному не утоляет его боли.

Надо вырвать корень болезни, а он был не в одной Вере, но и в бабушке – и во всей сложной совокупности других обстоятельств: ускользнувшее счастье, разлука, поблекшие надежды жизни – все! Да, Веру нелегко утешить!

И бабушку жаль! Какое ужасное, неожиданное горе нарушит мир ее души! Что, если она вдруг свалится! – приходило ему в голову, – вон она сама не своя, ничего еще не зная! У него подступали слезы к глазам от этой мысли.

А на нем еще лежит обязанность вонзить глубже нож в сердце этой – своей матери!

«Что, если они занемогут обе! Не послать ли за Натальей Ивановной? – решил он, – но надо прежде спросить Веру, а она…»

А она вдруг явилась неожиданно среди гостей, после обеда, в светлом праздничном платье, но с подвязанным горлом и в теплой мантилье.

Райский ахнул от изумления. Сегодня еще она изнемогала, не могла говорить, а теперь сама пришла!

«Откуда женщины берут силы?» – думал он, следя за ней, как она извинялась перед гостями, с обыкновенной улыбкой выслушала все выражения участия, сожаления, смотрела подарки Марфеньки.

Она отказалась от конфект, но с удовольствием съела ломоть холодного арбуза, сказавши, что у ней сильная жажда, и предупредив, что, к сожалению, не может долго остаться с гостями.

Бабушка немного успокоилась, что она пришла, но в то же время замечала, что Райский меняется в лице и старается не глядеть на Веру. В первый раз в жизни, может быть, она проклинала гостей. А они уселись за карты, будут пить чай, ужинать, а Викентьева уедет только завтра.

Райский был точно между двух огней.

– Что такое с ней? – шепчет ему с одной стороны Татьяна Марковна, – ты, должно быть, знаешь…

«Ах, скорей бы сказать ей все!» – выговаривают с другой стороны отчаянные взгляды Веры.

Райскому хоть сквозь землю провалиться!

Тушин тоже смотрит на Веру какими-то особенными глазами. И бабушка, и Райский, а всего более сама Вера заметили это.

Ее эти взгляды Тушина обдавали ужасом. «Не узнал ли? не слыхал ли он чего? – шептала ей совесть. – Он ставит ее так высоко, думает, что она лучше всех в целом свете! Теперь она молча будет красть его уважение…» «Нет, пусть знает и он! Пришли бы хоть новые муки на смену этой ужасной пытке – казаться обманщицей!» – шептало в ней отчаяние.

Она тихо, не глядя на Тушина, поздоровалась с ним. А он смотрел на нее с участием и с какой-то особенной застенчивостью потуплял глаза.

«Нет, не могу выносить! Узнаю, что у него на уме… Иначе я упаду здесь, среди всех, если он еще… взглянет на меня не так, как всегда…»

А он тут, как нарочно, и взглянул!

Она не выдержала, простилась с гостями и сделала Тушину никому не заметный знак – следовать за собой.

– У себя я вас принять не могу, – сказала она, – а вот пойдемте сюда в аллею и походим немного.

– Не сыро ли, вы нездоровы…

– Ничего, ничего, пойдемте… – торопила она.

Он взглянул на часы, сказал, что через час уедет, велел вывести лошадей из сарая на двор, взял свой бич с серебряной рукояткой, накинул на руку макинтош и пошел за Верой в аллею.

– Я прямо начну, Иван Иванович, – сказала Вера, дрожа внутренне, – что с вами сегодня? Вы как будто… у вас есть что-то на уме…

Она замолчала, кутая лицо в мантилью и пожимая плечами от дрожи.

Он молча шел подле нее, о чем-то думая, а она боялась поднять на него глаза.

– Вы нездоровы сегодня, Вера Васильевна, – сказал он задумчиво, – я лучше отложу до другого раза. Вы не ошиблись, я хотел поговорить с вами…

– Нет, Иван Иванович, сегодня! – торопливо перебила она, – что у вас такое? я хочу знать… Мне хотелось бы самой поговорить с вами… может быть, я опоздала… Не могу стоять, я сяду, – прибавила она, садясь на скамью.

Он не заметил ни ее ужаса и тоски, ни ее слов, что она тоже готовилась «поговорить с ним». Он был поглощен своей мыслью. А ее жгла догадка, что он узнал все и сейчас даст ей удар ножа, как Райский.

– Ах, пусть! скорей бы только все удары разом!.. – шептала она.

– Говорите же! – сказала потом, мучась про себя вопросами, как и где мог он узнать?

– Сегодня я шел сюда…

– Что же, говорите! – почти крикнула она.

– Не могу, Вера Васильевна, воля ваша!

Он прошел шага два от нее дальше.

– Не казните меня! – едва шептала она.

– Я люблю вас… – начал он, вдруг воротясь к ней.

– Ну, я знаю. И я вас тоже… что за новость! Что же дальше!.. Вы… слышали что-нибудь…

– Где? что? – спрашивал он, оглядываясь кругом и думая, что она слышит какой-нибудь шум. – Я ничего не слышу.

Он заметил ее волнение, и вдруг у него захватило дух от радости. «Она проницательна, угадала давно мою тайну и разделяет чувство… волнуется, требует откровенного и короткого слова…»

Все это быстро пронеслось у него в голове.

– Вы так благородны, прекрасны, Вера Васильевна… так чисты…

– Ах! – вскрикнула она отчаянным голосом, хотела встать и не могла, – вы ругаетесь надо мной… ругайтесь – возьмите этот бич, я стою!.. Но вы ли это, Иван Иванович!

Она с горьким изумлением и мольбой сложила перед ним руки.

Он в страхе глядел на нее.

«Она больна!» – подумал он.

– Вы нездоровы, Вера Васильевна, – с испугом и волнением сказал он ей, – простите меня, что я не вовремя затеял…

– Разве не все равно, днем раньше, днем позже – но все скажете же… говорите же разом, сейчас!.. И я скажу, зачем я позвала вас сюда, в аллею…

Его опять бросило в противную сторону.

– Ужели это правда? – едва сдерживаясь от радости, сказал он.

– Что – правда? – спросила она, вслушиваясь в этот внезапный, радостный тон. – Вы что-то другое хотите сказать, а не то, что я думала… – покойнее прибавила она.

– Нет, то самое… я полагаю…

– Скажите же, перестаньте мучить меня!

– Я вас люблю…

Она поглядела на него и ждала.

– Мы старые друзья, – сказала она, – и я вас…

– Нет, Вера Васильевна, люблю еще – как женщину…

Она вдруг выпрямилась и окаменела, почти не дыша.

– Как первую женщину в целом мире! Если б я смел мечтать, что вы хоть отчасти разделяете это чувство… нет, это много, я не стою… если одобряете его, как я надеялся… если не любите другого, то… будьте моей лесной царицей, моей женой, – и на земле не будет никого счастливее меня!.. Вот что хотел я сказать – и долго не смел! Хотел отложить это до ваших именин, но не выдержал и приехал, чтобы сегодня в семейный праздник, в день рождения вашей сестры…

Она всплеснула руками над головой.

– Иван Иванович! – простонала она, падая к нему на руки.

«Нет, – это не радость! – сверкнуло в нем – и он чувствовал, что волосы у него встают на голове, – так не радуются!»

Он посадил ее на скамью.

– Что с вами, Вера Васильевна? вы или больны, или у вас большое горе!.. – овладев собою, почти покойно спросил он.

– Большое, Иван Иванович, я умру!

– Что с вами, говорите, ради Бога, что такое случилось? Вы сказали, что хотели говорить со мной; стало быть, я нужен… Нет такого дела, которого бы я не сделал! приказывайте, забудьте мою глупость… Что надо… что надо сделать?