«Как остеречь тебя? „Перекрестите!“ говорит, – вспоминала она со страхом свой шепот с Верой. – Как узнать, что у ней в душе? Утро вечера мудренее, а теперь лягу…» – подумала потом.

Но ей не суждено было уснуть в ту ночь. Только что она хотела лечь, как кто-то поцарапался к ней в дверь.

– Кто там? – спросила она с испугом.

– Я, бабушка, – отворите! – говорил голос Марфеньки. Татьяна Марковна отворила.

– Что ты, дитя мое? Проститься пришла – Бог благословит тебя! Отчего ты не ужинала? Где Николай Андреич? – сказала она. Но, взглянув на Марфеньку, испугалась. – Что ты, Марфенька? Что случилось? На тебе лица нет: вся дрожишь? Здорова ли? Испугалась чего-нибудь? – посыпались вопросы.

– Нет, нет, бабушка, ничего, ничего… я пришла… Мне нужно сказать вам… – говорила она, прижимаясь к бабушке в страхе.

– Сядь, сядь… на кресло.

– Нет, бабушка, – я сяду к вам, а вы лягте. Я все расскажу – и свечку потушите…

– Да что случилось – ты меня пугаешь…

– Ничего, бабушка, – ляжем поскорей, я все вам на ушко расскажу.

Бабушка поспешила исполнить ее требование, и Марфенька рассказала ей, что случилось с ней, после чтения, в саду. А случилось вот что.

Когда Викентьев, после чтения, вызвал Марфеньку в сад, между ними нечаянно произошла следующая сцена. Он звал ее в рощу слушать соловья.

– Пока вы там читали – я все слушал: ах, как поет, как поет, – пойдемте! – говорил он.

– Теперь темно, Николай Андреевич, – сказала она.

– Разве вы боитесь?

– Одна боюсь, а с вами нет.

– Так пойдемте! А как хорошо поет – слышите, слышите? отсюда слышно! Тут филин было в дупле начал кричать – и тот замолчал. Пойдемте.

Она стояла на крыльце и сошла в аллею нерешительно. Он подал ей руку. Она шла медленно, будто нехотя.

– Какая темнота; дальше не пойду, не трогайте меня за руку! – почти сердито говорила она, а сама все подвигалась невольно, как будто ее вели насильно, хотя Викентьев выпустил ее руку.

– Поближе, сюда! – шептал он.

Она делала два шага, точно ощупью, и останавливалась.

– Еще, еще, не бойтесь!

Она подвигалась еще шаг; сердце у ней билось и от темноты, и от страха.

– Темно, я боюсь… – говорила она.

– Да полноте, чего бояться – здесь никого нет. Вот сюда, еще; смотрите, здесь канава, обопритесь на меня – вот так!

– Что вы, оставьте, я сама!.. – говорила она в испуге, но не успела договорить, как он, обняв ее за талию, перенес через канаву.

Они вошли в рощу.

– Я дальше не пойду ни шагу…

А сама понемногу подвигалась, пугаясь треска сучьев под ногой.

– Вот станемте здесь – тише… – шептал он, – слышите?

Соловей лил свои трели. Марфеньку обняло обаяние теплой ночи. Мгла, легкий шелест листьев и щелканье соловья наводили на нее дрожь. Она оцепенела в молчании и по временам от страха ловила руку Викентьева. А когда он сам брал ее за руку, она ее отдергивала.

– Как хорошо, Марфа Васильевна, какая ночь! – говорил он.

Она махнула ему рукой, чтоб он не мешал слушать. В ней только что начинала разыгрываться сладость нервного раздражения.

– Марфа Васильевна, – шептал он чуть слышно, – со мной делается что-то такое хорошее, такое приятное, чего я никогда не испытывал… точно все шевелится во мне…

Она молчала.

– Я теперь вскочил бы на лошадь и поскакал бы во всю мочь, чтоб дух захватывало… Или бросился бы в Волгу и переплыл на ту сторону… А с вами, ничего?

Она вздрогнула.

– Что вы, испугались?

– Уйдемте отсюда! Послушали и довольно, а то бабушка рассердится…

– Ах, нет – еще минуту, ради Бога… – умолял он.

Она остановилась как вкопанная. Соловей все заливался.

– О чем он поет? – спросил он.

– Не знаю!

– А ведь что-нибудь да высказывает: не на ветер же он свищет! Кто-нибудь его слушает…

– Мы – слушаем… – шепнула Марфенька – и слушала.

– Боже мой, какая прелесть!.. Марфа Васильевна… – шепнул Викентьев и задумался.

– Где вы, Николай Андреич? – спросила она. – Что вы молчите? Точно вас нет: тут ли вы?

– Я думаю, соловей поет то самое, что мне хотелось бы сказать теперь, да не умею…

– Ну, говорите по-соловьиному… – сказала она, смеясь. – Почем вы знаете, что он поет?

– Знаю.

– Ну, говорите.

– Он поет о любви.

– О какой любви? Кого ему любить?

– Он поет о моей любви… к вам.

Он и сам было испугался своих слов, но вдруг прижал ее руку к губам и осыпал ее поцелуями.

В одну минуту она вырвала руку, бросилась опрометью назад, сама перескочила канаву и, едва дыша, пробежала аллею сада, вбежала на ступени крыльца и остановилась на минуту перевести дух.

Он бросился за ней.

– Ни шагу дальше – не смейте! – сказала она, едва переводя дух и держась за ручку двери. – Идите домой!

– Марфа Васильевна! ангел, друг…

– Как вы смеете меня так называть: что – я сестра вам или кузина!

– Ангел!.. Прелесть… вы все для меня! Ей-богу…

– Я закричу, Николай Андреич. Подите домой! – повелительно прибавила она, не переставая дрожать.

– Послушайте, скажите, отчего вы стали не такие… с некоторых пор дичитесь меня, не ходите одни со мной!..

– Мы не дети, пора перестать шалить, – говорила она, – и то бабушка…

– Что бабушка?

– Ничего. Вы слышали, что сейчас читали в книге о Ричарде и Кунигунде: что им за это было? Как же вы позволили себе…

– Этого ничего не было, Марфа Васильевна! Эту книгу сочинил, должно быть, Нил Андреич…

– Идите домой! Бог знает что люди говорят о нас…

– Вы разлюбили меня, Марфа Васильевна? – уныло сказал он и даже не поерошил, против обыкновения, волос.

– А разве я вас любила? – с бессознательным кокетством спросила она. – Кто вам сказал, какие глупости! С чего вы взяли, я вот бабушке скажу!

– Я и сам скажу!

– Что вы скажете? Ничего вы не можете сказать про меня! – задорно, и отчасти с беспокойством, говорила она. – Что вы это сегодня выдумали! Нашло на вас!..

– Да, нашло. Выслушайте меня, ангел Марфа Васильевна… На коленях прошу…

Он встал на колени.

– Уйду, если станете говорить. Дайте мне только оправиться, а то я перепугаю всех, я вся дрожу… Сейчас же к бабушке!

Он встал, решительно подошел к ней, взял ее за руку и почти насильно увел в аллею.

– Я не хочу, не пойду… вы дерзкий! забываетесь… – говорила она, стараясь нейти за ним и вырывая у него руку, и против воли шла. – Что вы делаете, как смеете! Пустите, я закричу!.. Не хочу слушать вашего соловья!

– Не соловья, а меня слушайте! – сказал он нежно, но решительно. – Я не мальчик теперь – я тоже взрослый, выслушайте меня, Марфа Васильевна!

Она вдруг перестала вырываться, оставила ему свою руку, которую он продолжал держать, и с бьющимся сердцем и напряженным любопытством послушно окаменела на месте.

– Вы или бабушка правду сказали: мы больше не дети, и я виноват только тем, что не хотел замечать этого, хоть сердце мое давно заметило, что вы не дитя…

Она было рванула опять свою руку, но он с тихой силой удержал ее.

– Вы взрослая и потому не бойтесь выслушать меня: я говорю не ребенку. Вы были так резвы, молоды, так милы, что я забывал с вами мои лета и думал, что еще мне рано – да мне, по летам, может быть, рано говорить, что я…

– Я уйду: вы что-то опять страшное хотите сказать, как в роще… Пустите! – говорила шепотом Марфенька и дрожала, и рука ее дрожала. – Уйду, не стану слушать, я скажу бабушке все…

– Непременно, Марфа Васильевна, и сегодня же вечером. Поэтому не бойтесь выслушать меня. Я так сроднился, сблизился с вами, что если нас вдруг разлучить теперь… Вы хотите этого, скажите?

Она молчала.

– Марфа Васильевна, хотите расстаться?

Она молчала, только сделала какое-то движение в темноте.

– Если хотите, расстанемтесь, вот теперь же… – уныло говорил он. – Я знаю, что будет со мной: я попрошусь куда-нибудь в другое место, уеду в Петербург, на край света, если мне скажут это – не Татьяна Марковна, не маменька моя – они, пожалуй, наскажут, но я их не послушаю, – а если скажете вы. Я сейчас же с этого места уйду и никогда не ворочусь сюда! Я знаю, что уж любить больше в жизни никогда не буду… ей-богу, не буду… Марфа Васильевна!