Хотя утопические течения социализма исторически и основаны на критике существующей социальной организации, они являются не более чем утопическими, но не в силу того, что они якобы отрицают науку, а в той мере, в какой они отвергают историю – и как реально существующую борьбу, и как движение времени в неизменном совершенстве их образа счастливого общества. Они не отрицают науку, наоборот, мыслители-утописты целиком находились под властью научного мышления предшествующих столетий. Они стремились лишь к завершению общей рациональной системы: не считая при этом себя за безоружных пророков, ведь они были уверены в том, что научное доказательство подействует на общество. В случае сен-симонизма они верили даже в то, что наука может захватить власть. «Как они хотят заполучить посредством борьбы то, что должно быть доказано?» – спрашивает Зомбарт. Научная концепция утопистов не учитывала, что различные социальные группы имеют свои интересы в существующей ситуации, а значит, не видела ложного сознания, вызванного определённой позицией группы в обществе, и средств, используемых этими группами для самоутверждения. Следовательно, такая концепция даже не достигает уровня науки, которая ориентируется, прежде всего, на социальный заказ, требующий, чтобы её можно было не только признать, но и изучить. Социалисты-утописты остались узниками научного способа изложения истины, они воспринимали истину лишь как абстрактный образ, причём, образ устаревший, сформировавшийся на давно прошедших стадиях развития общества. Как отмечал Сорель, утописты надеялись открыть и наглядно объяснить законы общества по образцу астрономии. Гармония, намеченная ими как цель, враждебна истории и являет собой попытку применить в рамках общества такую науку, которая бы наименее зависела от истории. Эта гармония стремится к признанию с такой экспериментальной невинностью, будто она новая физика Ньютона, а постоянно утверждаемый ею счастливый итог «играет в их общественной науке такую же роль, что и инерция в механике» («Материалы для теории пролетариата»).

Ещё при жизни Маркса детерминистски-научная сторона его учения оказалась как раз той брешью, через которую процесс «идеологизации» проник в теоретическое наследие, завещанное рабочему движению. Рождение на свет субъекта истории до поры до времени откладывается, и причиной этому служит экономика – историческая наука par excellence, однако этим она и подписывает себе смертный приговор, своё будущее отрицание. Однако вне поля зрения теории оказывается революционная практика – единственно возможная форма этого отрицания. Таким образом, нам остаётся лишь терпеливо продолжать изучение экономического развития и с гегельянским спокойствием воспринимать то, что все наши прошлые усилия почили на «кладбище благих намерений». Вдруг открывается, что, согласно науке о революциях, сознание приходит всегда слишком рано, и ему ещё надо учить. «История показала, что мы, да и все мыслившие подобно нам, были не правы. Она ясно дала понять, что состояние экономического развития на европейском континенте в то время ещё не было достаточно зрелым…» – будет вынужден признаться Энгельс в 1895 году. Всю свою жизнь Маркс старался сохранить цельность своей теории, но её изложение было вынесено на враждебную территорию господствующей мысли и на ней распылилось в критику частных дисциплин, главным образом, в критику основополагающей науки буржуазного общества – политэкономии. Именно такой искажённый вид теории и приняли за её окончательный вариант, который впоследствии и нарекли «марксизмом».

Недостатки теории Маркса автоматически перекочевали и в революционную борьбу пролетариата его эпохи. В 1848 году немецкий рабочий класс не решился на перманентную революцию, Коммуна была изолирована и разгромлена. Революционная теория тогда ещё не получила своего полного воплощения. И сам факт того, что Маркс вдруг решил уточнять и защищать её чисто академической, уединённой работой в Британском Музее, уже подразумевало некий изъян в самой теории. Как раз те научные тезисы о будущем развитии рабочего класса и об его организации, выдвинутые им в тот период, в дальнейшем окажутся помехой для пролетарского сознания.

Все теоретические промахи в содержании и в форме изложения научной защиты пролетарской революции могут привести к отождествлению пролетариата с буржуазией с точки зрения революционного захвата власти.

Тенденцией обосновывать на повторении прошлого опыта научное доказательство закономерности захвата власти пролетариатом Маркс затуманивает, начиная с самого «Манифеста», своё собственное историческое мышление, заставляет себя придерживаться линейной схемы развития способов производства как следствия классовой борьбы, которая может закончиться «революционным преобразованием общества в целом, либо взаимным уничтожением борющихся классов». Но в обозреваемом прошлом, как подчеркивает Маркс, правда, по другому поводу, «азиатский способ производства» не смогли расшатать никакие классовые столкновения, так же как крепостные никогда не побеждали феодалов, а в античности, восставшие рабы – свободных граждан. Линейная схема упускает из виду тот факт, что буржуазия является единственным победившим революционным классом, одновременно с тем – единственным классом, для которого развитие экономики стало причиной и следствием его господства над обществом. Подобное упрощение также привело Маркса к отрицанию экономической роли государства в управлении классовым обществом. И если растущая буржуазия, казалось, освобождала экономику от влияния государства, то только в той мере, в которой само прежнее государство было орудием классового подавления в государственной экономике. В средние века, благодаря ослаблению государства, чьи силы подорвала феодальная раздробленность, создались предпосылки для будущего единоличного экономического господства буржуазии. Но современное государство, начавшее поддерживать развитие буржуазии через политику меркантилизма, в конце концов, «laisser faire, laisser passer», стало её государством, и, впоследствии, единственной властью, способной на плановое регулирование экономического процесса. Маркс, однако, под именем бонапартизма сумел описать прототип модели современной государственной бюрократии, этого слияния государства и капитала, которая под видом «общественной силы, призванной для обслуживания нужд общества, устанавливает национальную власть капитала над трудом». Здесь буржуазия отказывается от всякой исторической жизни, включая экономическую, избирая «обречённость на то же политическое небытие, что и все остальные классы». Здесь уже заложены социально-политические основы современного спектакля, притворно определяющего пролетариат как единственного претендента на историческую жизнь.