— А мы только едем учиться, — сообщил Мирзоянц. — Тут где-то должна быть летная школа. Не знаете?

— Ну, раз едете учиться, то где-то она должна быть. — Сержант-пилот многозначительно прищурил глаз.

Посыпались вопросы:

— А что за школа?

— На чем будем летать?

— Кем выпустят?..

— Ишь, какие быстрые! «Кем выпустят?» — засмеялся сержант-пилот. — Поживете — увидите.

Я смотрел на Коврижку широко открытыми глазами. Это был первый летчик, которого я видел так близко и с которым говорил так запросто. Впрочем, наш попутчик быстро перевел разговор с небесных тем на земные. Мы тут же узнали, что недавно на танцах он познакомился с весьма симпатичной девушкой. Проводил ее до дому. Она пригласила зайти выпить чаю. Зашел. Только сел за стол, протянул руку к сахарнице, как в комнату влетел полковник — начальник гарнизона.

— Как вы осмелились явиться в мой дом, сержант?! — взревел он. — А ну встать! Нале-во! В дверь шагом м-арш!

— Замаршировал я по улице, — рассказывал Коврижка. — А этот старый хрыч высунул лысую голову в окно и орет: «Выше ножку, сержант! Левой, левой!» В другое окошко глядит полковничья дочь и хохочет до упаду. Ей, видите ли, весело… Потом я познакомился с младшей сестренкой директора техникума и опять пустышку потянул. Плюнул я на всех этих городских барышень и завел дружбу, скажу по секрету, с медсестрой из пионерлагеря хлопкового завода. И не жалею. Только, как видите, живет она далековато. После отбоя туда, перед подъемом обратно. Что поделаешь, пока выкручиваюсь.

— Поездом, конечно, далеко ехать, — посочувствовал Яшка. — А если самолетом? Ведь аэродром тут же, рядом?

— Да как вам сказать? — Коврижка не поддался на примитивную хитрость Якова. — Одним словом, за любовь надо платить километрами. А вот мой товарищ по эскадрилье Петька Дроздец устроился еще лучше.

И Коврижка стал с восхищением рассказывать о ночных похождениях этого Петьки.

Я так, собственно, и не понял до конца: то ли амурные дела казались сержанту Коврижке куда важнее летно-подъемных, то ли он, рассказывая всякие байки, уходил от наших вопросов о летной школе.

На станции Скобелево нам надо было выходить. Выходил и Коврижка. А поезд, постояв три минуты, пошел дальше на Андижан, фыркая и пыхтя изо всех своих стареньких сил.

— А что мы здесь будем делать? — спросил Яков.

— Здесь вам делать нечего, — ухмыльнулся сержант- пилот. — Зато Фергана рядом. Ну, я побежал. Мягкой посадки вам желаю. Авось свидимся…

Потом мы узнали, что сержант-пилот Коврижка был инструктором нашей летной школы, только в другой учебной эскадрилье.

До Ферганы было теперь несколько километров, наш старшой Попов сказал, что нас должны встретить. Встречающие между тем не появлялись, и мы разбрелись по станции. За одноэтажным приземистым станционным зданием на небольшой площади у арыка шипела жаровня, источая аппетитный запах жареного бараньего мяса. Маленький босой узбечонок в тюбетейке размахивал над жаровней двумя дощечками, извлекая искорки из тлеющих угольков. Рядом за столиком седобородый дедушка, не глядя на острый нож, ловко настругивал тончайшие ломтики лука.

— Давай хлопнем по палочке, — предложил мне Яков, глотая слюнки. — Когда еще доведется поесть шашлыка?

Маленькие, хорошо прожаренные кусочки мяса оказались необычайно мягкими и сочными. Мы взяли по второй палочке, по третьей да так и не заметили, как группа построилась. Вдоль шеренги важно прохаживался сержант с голубыми авиационными петлицами. Мы побросали недоеденные шашлыки, подбежали к сержанту:

— Простите, опоздали.

— Вижу, — недовольно бросил сержант. — Быстро становитесь в строй. И чтоб вы у меня ворон ловили в последний раз. Здесь армия, а не танцплощадка, где расплясывают с бабенками.

Если учесть полуночные откровения сержанта Коврижки, женская тема немало занимала умы здешних летчиков.

Впрочем, вскоре мы разобрались, что не все наши командиры, хвастающиеся голубыми петлицами, летчики. Многие, как, например, встречавший нас сержант Ахонин, были присланы из пехоты, чтобы заниматься с нами общевойсковой подготовкой, водить строем в столовую, на аэродром, следить за нашим внешним видом, за порядком в казарме, назначать в суточный наряд.

— Напра-во! — подал команду сержант Ахонин. — Шагом м-арш!

И мы пошли в Фергану.

Наша ашхабадская группа была первой, прибывшей в 23-ю Ферганскую летную школу пилотов, которая только что открывалась. Она размещалась в казармах кавалерийской части, ушедшей на фронт. Впрочем, кое-какие подразделения кавалеристов еще оставались, поэтому в качестве моих самых первых воспоминаний о летной школе остались конское ржание, запах прелого навоза да бодливый козел Борька, вольнонаемная фигура в конюшне, мнящая себя, однако, выше всех боевых коней.

Сразу же по прибытии в школу нас повели на вещевой склад, выдали форму. Сложить свою гражданскую одежду в мешочки и переодеться было делом десяти минут. Теперь мы с дружным хохотом оглядывали друг друга. Было так необычно видеть Абрама Мирзоянца или Яшку Ревича в тяжелых кирзовых сапогах, в широченных галифе, в гимнастерках, собиравшихся почему-то гармошкой на спине. Мы пробовали отдавать друг другу честь, гримасничали, толкались. Это были очень веселые минуты, пожалуй самые веселые изо всех дней, месяцев и лет, проведенных в армии…

На складе нам выдали также наволочки и матрасы, и мы пошли набивать их соломой к стогам у кавалерийских конюшен. Потом нам показали места на двухэтажных металлических койках, повели на обед. До вечера было свободное время, мы отправились на прогулку по военному городку. Городок имел вполне обжитой вид: почта, продовольственные и промтоварные палатки, клуб, за коробками казарм стадион с футбольным полем, волейбольными и баскетбольными площадками, легкоатлетическим сектором, полосой препятствий.

Наутро — первые занятия. Путь в небо начинался с маршировки по земле. Сержант Ахонин вывел нас на открытую площадку, разбитую сотнями и сотнями конских копыт. Сначала мы маршировали по одному, потом по двое, строились в колонну и в шеренги, сдваивали ряды…

— Выше ногу! — неистовствовал сержант Ахонин.

Жаркое среднеазиатское солнце уже подкатывалось к зениту, наши сапоги вздымали тучи пыли, спины гимнастерок задубели от пота, быстро превращавшегося в соль, а мы все сдваивали ряды, расходились по команде сержанта и снова собирались в строй.

Наконец сержант разрешил пятиминутный перекур. Ребята были измотаны вконец. Я подошел к Люське Сукневу. Он никак не мог поднести зажженную спичку к папиросе, руки его дрожали. Борька Терехов сел прямо на раскаленный песок. Абрам был бледен как полотно. Все молчали, устали настолько, что никто не мог говорить. И вдруг я увидел, что кто-то из наших идет на руках, неуклюже болтая в воздухе пыльными сапогами. Господи, да ведь это Яшка!

Пройдясь вокруг нас, Яшка вскочил на ноги, достал из заднего кармана черную расческу, приложил к вытянутым губам, оскалил зубы, поднял бровь.

— Смотрите, Гитлер! — ахнул Гаврик Еволин. — Как похож!

— А теперь на кого? — задорно крикнул Яков.

Он опустил плечи, широко развернул стопы ног и качающейся походкой Чарли Чаплина стал медленно подходить к сержанту Ахонину.

— Отставить! — рявкнул наш командир. — Вы чего здесь балаган устраиваете?

Все засмеялись. Сержант обиделся.

— Кончай перекур! — скомандовал он, поднимая руку вверх. — В колонну по два становись!

И снова мы затопали по пыльной площадке. Но только теперь ноги шли быстрее, а руки работали сноровистей. Ребята вспоминали Яшкины фокусы, и на запекшихся губах появлялась улыбка…

Мне суждено будет прослужить с Яшкой Ревичем только один год. Ровно через год, месяц в месяц и день в день, мы положим его на дно стрелкового окопа, вырытого в огороде на Плехановской улице Воронежа, и засыплем землею. Но память о Якове у нас, вернувшихся домой, останется на всю жизнь. И всякий раз на встречах бывших однополчан кто-нибудь обязательно скажет: