1

Мальчишка с разбитой коленкой

Сегодня у меня темно и тихо. Сижу у телевизора, жду передачи. Пока что смотрю в окно. Внизу, на дне улицы, движутся люди, пробираются машины, здесь, наверху, — город крыш. Он широко раскинулся, неровный — то выше, то ниже. И на всех крышах тонкая поросль антенн на фоне пустого предвечернего неба. Антенны связывают дома с пространством. Оно кажется пустым, а на самом деле чего-чего только в нем нет!

Невидимые волны входят в дома, и в комнатах наливаются светом выпуклые стекла телевизоров. Темные фигуры людей садятся перед ними и смотрят. Смотрите, смотрите, вам, наверное, будет интересно. И мне интересно, что вы познакомитесь с моим братом. Не познакомитесь, конечно. Просто увидите лицо человека, который кое-что сделал.

Я знаю, другие, может быть, сделали гораздо больше, но о них я ничего не смогу рассказать, а вот о своем брате — попробую.

Идет передача. Гигантские чаны, оплетенные трубами, приборы, приборы… А вот на экране зароились и заплясали шарики-молекулы. Сперва они безответственно резвились, потом начали сцепляться друг с другом и пошли, пошли хороводом.

Наконец самое главное: на экране — лебедка со стальным тросом. Он ровно срезан на конце. Срез диаметром с пятак.

Автомобиль «Волга» обвязан таким же тросом, один конец его так же срезан.

Крупно — руки совмещают смазанные клеем срезы. Склеенный трос натягивается, натягивается, автомобиль отрывается от земли, пассажиры «Волги» улыбаются.

Цирк? Чудо? Нет, химия.

Теперь на экране три человека. Мой брат вот этот, справа. Странно видеть его на экране. Он даже и не очень похож. Морщины какие-то вдоль щек, я их не помню. А улыбка его, мальчишеская, с закрытым ртом, довольная — сделали! Получилось!

Телевизор погас. И снова тихо и темно. Только белеет пятнышко на фотографии, которую я держу в руке. Это белая повязка на коленке моего брата. У окна светлее, я смотрю на старую фотографию: дети сидят на заборе. Девочка, загорелая, в белом платье, в белой панамке, вцепилась темными пальцами в столбик. Неужели это я? Рядом мальчик постарше, в полосатой фуфайке, коротких штанах, коленка завязана. Круглое курносое лицо, совсем не похожее на длинное, суховатое, которое я только что видела на экране. А улыбка та же — с закрытым ртом.

Почему завязана коленка? Вот почему. Взрослые футболисты не принимали брата в игру — мал. А он все-таки добился своего, заменил игрока на поле. Играл отчаянно, бешено, себя не щадил, в свалке ему выбили коленную чашечку, белый шрам остался навсегда.

Кстати, когда знакомят с человеком, называют его имя — Ариан.

Когда родился брат, маме только что исполнилось восемнадцать лет. Она была романтической, книжной девочкой. У нее родился ребенок! Это было чудо! У всех кругом рождались дети, но ведь этот младенец родился у нее!

«Спи, младенец мой прекрасный!» — напевала она ему. Не может быть, чтобы прекрасного младенца звали Петей или Васей! У ее сына не может быть простого имени. Нужно, чтобы оно звучало, как музыка, чтобы в нем слышалось пение ангелов! Мама листала святцы: Аввакум, Амвросий, Ардальон… Ариан! Вот имя!.. Гервасий, Диодор, Кандид — это все грубо. Лучшего имени, чем Ариан, мама не нашла.

А «прекрасный» младенец, красненький, потный, сердито сжав заплывшие веки и разинув огромный рот, неистово орал и с силой выдирал из пеленок сжатые кулаки. Это был комочек живой жизни на земле, готовый ко всяческой борьбе и драке.

Когда брат вырос, его звучное имя стало доставлять ему неприятности. В одной компании, например, его прозвали Ариадной. Разве не обидно? В другой называли «наш Арианчик». Тоже мерзко. Каждый новый человек заставлял настораживаться — начнутся расспросы: «Как? Адриан? Андриан?» И нужно сквозь зубы отчеканить — А-ри-ан! Каждый раз надо было пробивать какую-то стенку, и он выработал этакую защитную нагловатость. Да, Ариан, ну и что?

Очень боялся идти в школу. Но там как раз все обошлось. Классный руководитель ровным, спокойным голосом читал подряд имена и фамилии: Васильев Петр, Голяшкин Авенир (вот, оказывается, какие есть), Воскресенский Диодор… И его имя прозвучало здесь запросто. На футболе — тоже ничего. Футболистам некогда разбираться, как кого зовут. «Арька! Давай! Давай! — надсаживались они. — Арюха! Дуй в ворота!» — И разбили ему коленку.

А что же было в этот длинный промежуток от завязанной коленки на фотографии до взрослого лица на экране?

Много чего было. Всего я не запомнила, да и не все было при мне. Запомнила, пожалуй, случаев одиннадцать… Так обычно говорил мой брат. Никогда не скажет: «Просыпался ночью раз десять-пятнадцать», а всегда: «…раз одиннадцать-четырнадцать».

Что ж, случаев одиннадцать из жизни моего брата я, может быть, припомню, а то и все четырнадцать, да еще он сам мне кое-что рассказывал…

Разглядываю фотографию. А что думает о химии мальчишка с разбитой коленкой? Ничего. Он химию не любит, не понимает, не учит. На химию его натолкнул учитель Николай Александрович. Это был хороший учитель, и он привил ребенку интерес к важной науке? Наоборот. Это не был хороший учитель. Он не привил ребенку интереса к важной науке.

Начинался старикашка с масленой лысины, окруженной седоватыми волосиками. Лицо его было постоянно раздвинуто широчайшей улыбкой. Редкие зубы всегда на виду. А за ними — черно, и кажется, что у старикашки полон рот яду.

— По учебнику, — говорил он тихенько, — выучите от сих до сих, а не выучите, неуд поставлю, а с неудом в следующий класс не перейдете, уж я позабочусь…

Вместо глаз у Николая Александровича были черные дырки с ядом, прикрытые сморщенными мешочками.

Нос мы пропускаем, он существенного значения не имел.

На покатых плечах старикашки всегда висело что-нибудь засаленное — блуза вроде балахона или пальто вроде балахона.

«Пяты» старикашки помещались в стоптанных задниках башмаков с напущенной на них бахромой брюк.

Учитель химии Николай Александрович химию не любил и не знал. Уроки он заполнял чем попало.

Когда он рассказывал о жизни лягушек, брату казалось, что головастики так и прыгают из его рта на учительский стол. Рассказывал старикашка о египетских пирамидах, о сфинксах, об африканских попугаях, обо всем, что ему удалось нахватать за свою длинную жизнь. А иногда вдруг надевал очки и начинал хлопотливо скрипеть мелом по доске, заглядывая в учебник химии.

Мой брат идет по улице и неодобрительно смотрит на большие почки молодых тополей, словно облитые густым желтым жиром. Свернутые листья изо всех сил стараются выдраться на волю.

— Старайтесь, старайтесь! — хмуро говорит им мальчишка. — Я вам выдерусь, я вам развернусь!

Это он так говорит, чтобы отвести душу. Что тут можно поделать? Весна все равно идет, зачеты все равно надвигаются. Он не любит весну. А как ее любить, если нельзя бродить по улицам оглушенному весенним ветром, с пятнами весеннего солнца, плавающими в глазах, нельзя гонять мяч по влажному еще двору до потери сил? Весна со всеми своими соблазнами идет мимо, а тебе приходится торчать над учебниками.

Значит, так. Русский должен пройти. Классиков он читал. Сочинение надо написать как можно короче — чем меньше слов, тем меньше ошибок. А как быть с запятыми? Никак — ставить одни точки. «Онегин был ученый малый». Точка. «Он был педант». Точка. Если захотеть, все можно написать с одними точками.