И вот однажды сидела я с этим учеником и в полном отчаянье твердила:

— А почему такая грязная тетрадка? А почему ты не написал спряжение?

А он двигался ко мне вместе со стулом все ближе, ближе и вдруг тронул своей лапой за локоть.

И тут дверь с громом отлетела — на пороге стоял мой брат. Он был «весь, как божия гроза». Словно щенка, ухватил за шиворот нескладного малого.

— А ну, пошел отсюда! Чтобы духу твоего тут не было! Сопляк чертов!

Выкинув чертова сопляка на лестницу, брат вымыл руки и подошел ко мне.

— Все! — сказал он. — Ты больше не будешь возиться с этой мразью! Мама не будет больше ездить по ночам в Марьину рощу! Я поступил в Торфяной институт лаборантом!

Какой это был праздник для нас с мамой! Лаборантом! В Торфяной институт! Я ясно представляла себе отглаженный синий халат «лаборанта» и тонкую, блестящую посуду в его пальцах. И совсем я не представляла себе «лаборанта» в закатанных до колен брюках, с чавканьем вытаскивающего из болота босые ноги, отлакированные коричневой торфяной жижей. И вечного парного марева я себе не представляла. Болотного марева, густого от мошкары, которая облепляет лицо, руки, и вечного зуда на коже, и вечного зудения мошкары в ушах… И светло-зеленого болотного мха и пушистого сквозь марево солнца… И не представляла я себе сколоченного из досок домика среди болота, где «лаборант» проворачивал торф сквозь кухонную ручную мясорубку… Ему надо было брать пробы из разных мест болота, а потом в болотной лаборатории определять и сравнивать их свойства.

Это была новая жизнь, хорошая жизнь. Это была опять химия.

Я расскажу о трех случаях, которые слились в один большой печальный случай.

К этому времени брат уже работал на заводе, производящем электротехническое оборудование. Перетянул его туда некий Иван Степанович Гундарев (он совмещал работу в Торфяном институте с работой на заводе), человек веселый, смелый, до крайности увлеченный наукой, в прошлом деревенский мальчишка. Но об Иване Степановиче — потом.

Однажды, вернувшись летом из деревни, я вошла в комнату брата. Опять перемены: синие, мрачные занавески отодвинуты, комната полна пыльным московским солнцем, в ней много белого — листки, тетради, раскрытые книги… На железной кровати — локти в подушку — лежит сам хозяин в серой рубашке, в затрапезных порточках и незастегнутых сандалиях на босу ногу.

— А-а-а! Черномазова-Головешкина-Папуасская! — загнул он мне тройную фамилию. — Гутен таг, шойнес медхен! — Он был мне рад.

Изучает немецкий. Зачем это?

— А пожалуй, хорошо, что ты приехала, Головешкина, бери книгу, будешь меня спрашивать по-немецки!

— Ты что, поступаешь куда-нибудь?

— В университет поступаю, на химфак, надо в люди выходить!

— А ты разве не вышел?

— До настоящих людей мне еще далеко. Надо знания систематизировать, да и диплом не помешает для полного разворота деятельности. Как ты думаешь, Папуасская?

Я тоже так думала, и мы принялись за работу.

Двухнедельный отпуск кончился, но подготовка продолжалась. 24 — 8 = 16. Вот эти 16 часов, остающиеся после работы и надо было толково раскроить. Сон необходим. Без хорошего сна голова не та. 16 — 6 = 10. Заниматься 10 часов в сутки — это было бы роскошно, но, к сожалению, надо есть, умываться, одеваться, ездить на работу и домой. На это уходило два — два с половиной часа в день, как ни крути. 10 — 2,5 = 7,5. Шла жестокая борьба с минутами, которые просачивались сквозь пальцы. Стоило мне открыть рот, как брат уже кричал: «Короче! Короче!» С мамой за него объяснялась я. Кормила его я.

В трамвае он не занимался, как это делают многие. «Это неполноценно!» — говорил он. Изыскал кратчайший маршрут от дома до завода и по пути отдыхал. Или дремал, или освежался видом мелькающих за окном домов, деревьев, людей.

— Вот ты поступишь, а как же с работой? — Разговаривать с ним я осмеливалась только во время обеда.

— Ну, можно будет, наверное, где-нибудь подрабатывать, а потом, ведь я там долго не задержусь. Проучусь года два — два с половиной. Первый курс для меня — воспоминание далекого детства, второй — тоже что-то в этом роде. Только остальные предметы… Кроме химии. Постараюсь прямо с первого на третий!

Так мы счастливо мечтали.

— Знаешь, что сказал профессор? (Брат только что пришел с экзамена по химии).

— Что?

— Он сказал: «Ну, этот идет по призванию!» Я им здорово понравился!

Все шло хорошо, кроме маленькой заминки по немецкому языку. Совсем пустяковой. Правда, конкурс был огромный — на одно место двадцать заявлений… Экзамены закончились.

Через некоторое время пришла открытка: «…За неимением мест вы не можете быть зачислены…»

Та-а-ак! Но ведь он же химик по призванию! Как же можно не принять его на химфак! Он же слышал, как сдавали другие — вчерашние школьники, слепые котята в сравнении с ним! Неужели эта маленькая заминка по немецкому? Значит, надо было напирать не на химию, с которой все было хорошо, а на другие предметы и выучить их ювелирно.

Все дни разного цвета, и месяцы тоже, и нет ни одного одинакового лета. Прошлое лето было пыльное, белое, сухое. Нынешнее — сочное, зеленое, влажное.

Брат заранее выпросил себе отпуск так, чтобы он вплотную подходил к экзаменам. Подготовиться надлежало за две недели, в течение отпуска, и притом совершенно ювелирно. Для этого (кислород мозгам полезен) брат решил выехать «на курорт». Снял в дачной местности у лодочника сарайчик и с удочками, с чемоданом, набитым книгами, поселился там. Жена лодочника приносила мужу топленое молоко в бутылке, лепешки, кашу и молодому жильцу тоже; стоило это недорого.

Сперва я не одобряла эту курортную затею.

— Ты не будешь заниматься! Заведется компания, тебя там будут отвлекать!

Но потом, приехав навестить брата, увидела, что он действительно занимается на берегу, вдали от лодок и компаний. Даже забывает вытащить рыбу, когда поплавок начинает прыгать.

Провожая меня на станцию, брат мучительно, жалостно сдвинув брови, сознался:

— Какая тут ко мне беленькая приходила?.. М-м-м…

— Это зачем же? — вскинулась я.

— Так… Поговорить…

— Ну, а ты?

— Сказал, что занимаюсь, что времени совсем нет, ну, она и ушла. — Он горестно вздохнул.

В один из приездов я увидела «беленькую». Она каталась на лодке в компании девушек и молодых людей. Правда, среди загорелых приятелей и подруг она была удивительно бела. Только чуть золотистая. Ее желтоволосая голова все время поворачивалась на длинной белой шее — она не переставая разговаривала. Рот, открытый в счастливой улыбке, так и не закрывался. Она еще издали увидела на берегу брата, сделалась еще светлее и счастливее и помахала ему мягким серо-голубым платочком. Он медленно покивал ей головой, поднял руку и улыбнулся сжатыми губами. Он был неприступен. Я успокоилась.

Запретные плоды есть запретные плоды.

А вот солнце, когда оно только что показалось, и первые лучи протягиваются вдоль реки, и кажется, что река течет прямо из солнца, — это плод незапретный. И утренние радужные росы, и вечером туман, который цепляется за кусты, и перепел, который на закате кричит: «спать пора… спать пора». Глядишь на темно-золотое небо с красным подсветом внизу (завтра опять жара) и слушаешь перепела. А небо у горизонта рыжеет, темнеет, а река еще светлая, но вот паутинки тумана погасили ее блеск, и сырость поднимается от воды и трогает босые ноги. И немножко одиноко и немножко тоскливо, но так чисто и хорошо… Нет, и при железном режиме есть радости на земле!

Подготовился брат ювелирно по всем предметам. В университете его уже знали. Он натаскивал «слепых котят» по химии и даже, случалось, сдавал за них. Не с таким блеском, конечно, как за себя, а в пределах необходимого.