Иван Степанович ушел, а брат посмотрел ему вслед довольно зло: жирком, жирком обрастаешь, ничто тебя уже не волнует…

А потом вышел в коридор, покурил, охладился малость и подумал: «А что такого особенного случилось? Да ничего. Еще один клей для фарфора».

И опять дни пошли своим чередом, масса для заполнения изоляторов получилась очень удачная, брат занимался новой работой… Нет, не все было как прежде. Удар фарфоровой чашки об пол и наступившая затем тишина все стояли в ушах брата, и он все думал об этом ударе и трещинах на чашке. Когда Марья Васильевна хотела выкинуть разбитую чашку, брат не дал. Сунул ее в портфель и принес домой. Разбитая, но целая фарфоровая чашка лежала теперь у него на столе и тревожила его. Он брал ее в руки и снова и снова рассматривал и любовался рисунком трещин.

— Ни в коем случае не выкидывай! — приказал мне брат. — Я еще подумаю над ней. Тут что важно? Сила прилипания. Сила. Понимаешь? Кто сказал, что этот клей может соединять только фарфор? Никто об этом и не заикался. Так почему же не попробовать пойти дальше? Выжать из этой полимерной композиции все, что она может дать?

Брату не терпелось протянуть свою длинную руку за пределы обычного и пощупать: а что там есть?

Однажды он остался вечером в лаборатории, состряпал «ту самую» полимерную композицию и попробовал склеивать кусочки железа. Одни склеивались, но недостаточно прочно, другие совсем не склеивались. Он изменял свою композицию, совмещая различные полимеры. Результаты были не очень убедительные.

Опять по вечерам брат сидел над книгами и журналами. Сведений о клеящих свойствах полимеров было немного. Разные авторы по-разному рассматривали вопрос. Многое перекликалось с его прежними работами. Надо было искать. Надо было разобраться в этой сложной, иногда противоречивой картине…

Как-то в воскресенье, наработавшись до одури, брат вышел освежить голову в тот самый парк, где мальчиком играл когда-то на трубе на каруселях. Каруселей больше не было, беседки, в которой по вечерам играл военный оркестр, тоже. Зато деревья разрослись невероятно. С могучим шумом они качались над головой. Брат ушел с круга, где на песочке играли дети, и в темной аллее сел на скамейку. Он посмотрел вокруг, послушал шум листвы, втянул сыроватый воздух и спросил себя: а что произошло в его жизни? Вот что — он по уши сидит в работе над новым клеем. И результаты этой работы должны быть огромными. Сила нового клея будет такова, что она, соединит тяжелые части больших металлических конструкций, превратит их в монолит. И тогда не нужно будет дырявить металл для болтов и заклепок, ослаблять его сварными швами…

Он закрыл глаза, мысленно провел рукой по склеенной из тысячи частей машине и ясно ощутил под пальцами плавные переходы формы. Совсем другие будут машины. Единый, ничем не поврежденный, здоровый организм! А уж как долго будут жить!

Он знал теперь, что это его главная задача, и, может быть, на многие годы. И вдруг он понял всю грандиозность, всю трудность своей задачи — и испугался. Но уже ничего нельзя было поделать, уже поезд шел полным ходом по этим рельсам, уже щелкнула стрелка, и теперь он шел по своему собственному пути.

А в это время теплая темная туча опустилась на широкие вершины деревьев, и листва перестала шуметь.

Брату хорошо было в полутьме, в тишине под этой теплой тучей, хорошо и твердо ему было еще оттого, что он на этом трудном пути, конца которому не видно.

Туча все опускалась, опускалась и вдруг осыпала его лицо и плечи мелкими капельками.

— За психического принимают! — смеялся брат. Он рассказал мне, как однажды начал в метро набрасывать формулы пальцем в воздухе. Они так и оставались у него стоять на фоне темного окна, словно записанные мелом на черной доске. Он пальцем вычеркивал, менял…

— Кому это вы подаете сигналы? — услышал он вдруг. Формулы мигом пропали, и в темном стекле он увидел рядом с собой лукавое женское лицо.

— Да так, — сказал он, — одной молодой ведьме. Она летит за поездом. Вон ее черные космы извиваются! — и показал на целые пряди тонких труб, которые проносились за окном.

— А ты не мог бы этим клеем заниматься в институте?

— Мог бы, конечно… (Вздох.) Только пока не стоит. Во-первых, сразу его бы не поставили в план. У нас на очереди другая большая работа. Во-вторых, план — это значит сроки. А какие могут быть сроки? От двух недель до бесконечности. Вот найду верный путь, тогда буду добиваться включения в план. А по заявке — у меня еще нет такого имени, чтобы по заявке меня включили в план.

Танюша всегда опаздывала. Объяснять опоздание она начинала еще на лестнице, и, когда брат открывал ей, объяснения были в самом разгаре. Танюша быстро-быстро говорила что-то неразборчивое, потом выпаливала — раз! — и загибала палец. При этом ракетки и мячи сыпались на пол. Затем еще тирада, и — два! — она загибала второй палец. И наконец — три!

Например: «Не расписаться, не подписаться, неприличные ногти, в парикмахерской очередь — раз!.. Отдавала перетягивать ракетку, мастер сказал, что будет готова, а было не готово — два!» И так далее.

Танюша жила теперь у нас, и синяя комнатка опять изменилась. Теперь там стоял полированный шкафчик, висел белый халат с тюльпанами и прыгали шерстяные теннисные мячи. Танюша училась в университете на физмате и отлично считала до трех. Брат тоже научился загибать пальцы и считать до трех.

Работа в институте — раз! Работа над силовым клеем — два! Танюша со всеми ее очаровательными штучками — три! Были еще «четыре» и «пять», но уже менее существенные.

Танюша — это было для него ново. Вот он сидит занимается, а она в кресле у него за спиной. И ему хорошо, спокойно. Пусть себе дышит! Он может с ней и не разговаривать. Но Танюша не может с ним не разговаривать. Надо рассказать про зачеты, про сестер, про маму… И он должен рассказать ей про то, что делает. Почему, например, он так долго говорит по телефону с Иваном Степановичем и у него при этом такое радостное лицо? Почему смотрит не на Танюшу, а в угол и очень доволен? Почему все говорит, говорит…

Однажды она сказала:

— А чем это так хороши твои полимеры?

Они присели у тонконогого столика, и брат исписал формулами, черточками, стрелками два листа бумаги, объясняя разницу между мономерами и полимерами. С карандашом на весу он посмотрел на Танюшу — понимает ли? Ведь она математик, должна уметь отвлеченно мыслить.

Танюша была задумчива.

— Какие они милые! — сказала она вдруг.

— Кто — милые? — опешил брат.

— Твои… полимеры.

— Но почему же они милые?

— Они такие способные, деятельные, такие щедрые… Из них можно столько всего сделать… — Она очень одобрила полимеры и осталась довольна разговором. Танюша всегда с охотой раскрывалась навстречу всему хорошему.

— Что ты такая веселая? — спрашивал ее брат.

— Я просто ехала в автобусе, просто смотрела в окно, и мне было так хорошо, так весело!

Однажды она заявила:

— Я заработала сто рублей!

— Как это? — Брат поднял брови.

— У меня в сумочке были деньги: на портниху — раз, на плату за ученье — два, за электричество — три! А в комиссионном были туфли… Такие… — Танюша закрыла глаза.

— Ты их купила? Как же ты заработала?

— Стояла, стояла и… не купила, и сто рублей остались в сумочке. Значит, я их заработала! — ликовала Танюша.

Иван Степанович так ни разу и не пришел к нам пить чай. Он так и остался для нашей семьи (исключая брата) лицом мифическим, телефонным. Зато Шурка Дымский заходил… за мной. И уводил меня в кино и на концерты. Что ж, я ходила. Мне даже льстило, что мой кавалер не какой-нибудь мальчишка-чертежник из нашей мастерской, а молодой ученый с именем. Да и ни один мальчишка-чертежник за мной не ухаживал, так что выбирать не приходилось.