Поэтому герцог едва не потирал руки от удовольствия, пока не узнал, какой урон понесло его войско от неожиданного нападения Херлауга.

– Это позорное поражение, – признался он Раулю Бургундскому, который, стеная, лежал в наскоро разбитой палатке, а военные костоправы, осыпаемые бранью бургундского принца, старались вправить его вывихнутое при падении с лошади колено. Роберт обождал, пока Рауль немного успокоится, и продолжил в своей обычной невозмутимой манере: – Однако, я надеюсь, что уже завтра мы сможем выступить и победой под Шартром покрыть свое поражение под Ришарвилем.

И тут Роберта ожидал новый сюрприз. Оказывается, Раулю дали понять, что в его положении он сможет сесть на коня не ранее, чем через две недели, и, узнав об этом, бургундец решительно отказался, пока он нездоров, дать в распоряжение Роберту своих людей и тем самым отказался от славы защитника города Покрова Богоматери.

– Вы либо подождите меня, – говорил он тихо, но решительно, – либо вольны выступать с одним войском Нейстрии. Но, клянусь всеми святыми, пока я не буду готов возглавить свою армию, ни один бургундец не двинется к Шартру под синим знаменем Нейстрии.

И сколько бы Роберт ни увещевал будущего зятя, сколько бы ни взывал к его чувствам христианина и врага норманнов, сколько бы ни объяснял, что своим упрямством Рауль может сорвать весь проработанный план внезапного нападения на занятого осадой Ролло, бургундец оставался непреклонен.

Он знал, что герцог не решится выступить один, ибо победу над норманнами им обеспечивало лишь численное превосходство сил, а сейчас, когда погибло столько людей, Роберт не пойдет на еще большее сокращение войска за счет бургундцев. А подарить славную победу одному будущему тестю он был не намерен. И Роберту пришлось смириться. Он вышел из пропахшей снадобьями палатки, вдыхал гудевший комариным писком воздух. Что будет, если Вермандуа или Эбль сами поведут войска к осажденному Шартру?

Роберт не знал, что усилиями Геривея этот план уже сорван. И он молился за того, кто первый выйдет на помощь Шартру. Как и молил Пресвятую Богородицу защитить сам город – хранителя ее покрова.

Если одинокий, осажденный норманнами Шартр еще и держался, то это было лишь следствием защиты его небесной покровительницей. Ибо, выдержав еще один штурм норманнов, город одиноко застыл в кольце неприятельского войска, и только удары от метаемых в его стены огромных валунов из построенных викингами катапульт да звон колоколов в церквях, нарушали тишину застывшего под знойным небом города.

Войска Ролло теперь находились в праздном бездействии. Викинги, поначалу с интересом наблюдавшие за полетом камней, вскоре потеряли к этому занятию всякий интерес. Они видели, как разлетаются от ударов осколки камней, осыпаются зубчатые парапеты, но сама стена стоит несокрушимо. Римляне умели строить, а известь, скрепившая камень, за века сама превратилась в камень.

Но и жители города пообвыклись. Поначалу приходившие в ужас от каждого удара, они вскоре привыкли и к ним и даже, в свою очередь, метали валуны из баллист и наблюдали, как меж городом и лагерем норманнов обозначилась четкая граница, переходить за которую было опасно, дабы не попасть под обстрел. Жители даже издевались над норманнами, выкрикивали им насмешки со стен, но особым унижением для осаждающих было то, что горожане кидали со стен лепешки, окорока и фрукты, тем самым демонстрируя, что в городе полно провианта и им не грозит смерть от голода. А ведь у самих норманнов уже ощущалась нехватка провианта.

Конечно, они основательно пограбили нижний город, однако немало и сгорело. И теперь Ролло приходилось отсылать людей на охоту и тем самым пополнять провиант, а вот вино уже было на исходе и пиво стало просто отвратительным и отдавало привкусом муки. Хотя викингам и пообещали, что отдадут город на откуп для разграбления, но последний штурм – уже каменных укреплений – показал, что город просто так не взять.

Норманнов в нем полегло еще более, чем ранее, и теперь дети Одина и сами не очень-то рвались гибнуть под неприступной стеной. Они выжидали. Рано или поздно снаряды из катапульт пробьют брешь в стене, и тогда настанет их час. Они готовились к нему, следили, как возводятся огромные бревенчатые башни для нового, решительного штурма, но по большей части недоумевали, зачем им стоит прилагать столько усилий для взятия именно этой, столь неприступной твердыни, когда они спокойно могли уйти в глубь страны, где для них найдется и слава, и добыча, и женщины, и пиво.

И пока метательные снаряды долбили камень стен, викинги развлекали себя кто как мог. Устраивали состязания на мечах, проигрывали в кости захваченных рабов. Дороже всего стоили мастеровые люди, особенно кузнецы. Дешевле всего – дети. Женщин было достаточно, чтобы утолить пыл мужчин или заставить варить похлебку. Было несколько молодых и хорошеньких – этих захватившие их викинги держали при себе, защищали от чужих посягательств, даже одаривали подарками. Порой можно было услышать девичий смех.

Когда он долетал до Ролло, конунг становился мрачен. Северянам нравятся франкские женщины, более уступчивые и покорные, нежели северянки. А вот сам он выбрал ту, которая упряма и своенравна, но которой удалось безраздельно воцариться в его душе, покорить его сердце, его разум.

Ролло всегда считал себя ее господином, а вышло наоборот: он, как ручной медведь с кольцом в носу, вынужден идти за ней, ибо без нее ему нет покоя. Он вспоминал ее, когда думал, что его никто не видит. Лицо его в такие минуты становилось одухотворенным, нежным. Птичка, которую, ему казалось, он приручил, восхитительная женщина, ласки которой доводили его до исступления. Он вспоминал, он грезил наяву. А по ночам во снах словно вновь чувствовал ее тело рядом с собой – разнеженное, в легкой испарине, благодарное. Он резко садился, дышал тяжело, зрачки расширены. Спавший у входа в шатер Риульф просыпался мгновенно, зачерпывал ковшиком в бадейке воды, подносил. Лицо участливое, сосредоточенное. Это злило Ролло. Не хватало еще, чтобы его начали жалеть дети.

Он резко выбивал ковшик.

– Спой-ка мне лучше.

Риульф в кои-то веки отказался. У него ломался голос, петь не очень-то получалось. Тогда Ролло выходил из душного шатра в не менее душную ночь.

Ролло молча обходил лагерь. Порой, пользуясь мраком, подходил поближе к городу, изучал разломы в стене. Ни одного сколько-нибудь существенного. А вот башню со стороны ручья Эвьер разбили сильно – метким ударом снесли все деревянное на вершине, обломили угол, словно вскрыв внутренности башни.

Во время заката лучи освещали нутро башни, и можно было заметить прилепившуюся внутри лестницу сходней. Кривая балка выглядывает наружу, как протянутая к небу искалеченная рука. Но высоко. Снизу видно лучника, меряющего шагами площадку наверху. Он то приближается к парапету, то отходит. Для себя Ролло отметил, что этот участок наиболее безлюден. Но здесь и самая высокая стена.

Он сплюнул сквозь зубы, пошел назад к кострам. Ему протянули мех со скверным пивом. И как всегда вопросы – так уж им нужен Шартр, чтобы тратить под ним столько сил и времени. И ему приходилось убеждать, воодушевлять, увещевать.

А в самом городе что-то происходило. За зубцами стены поднимался дым, как от костров, пахло горелой известью. Викинги переглядывались с недоумением, прислушивались к звону колоколов. Они уже научились отличать обычные перезвоны, скликающие к мессе, от постоянно разливавшегося над Шартром погребального набата.

– Там им не так и сладко приходится, как бы они ни хорохорились, – посмеивались викинги и уходили к кострам пить свое скверное пиво.

Один раз в городе среди ночи поднялся шум, замелькали огни. Викинги глядели на город, освещенный изнутри. Шум шел от ворот, и на какой-то миг они даже приоткрылись, но захлопнулись со страшным гулом прежде, чем викинги успели схватиться за оружие. А меж башен над воротами вдруг появилась фигура с факелом. Нормандская стрела пронзила ее моментально. Викинги смеялись, радовались меткости своего лучника. И не сразу заметили, как шум в городе смолк почти моментально.