Састион решил не разводить костер около фургона. С наступление темноты он загнал воспитанников внутрь, поближе к печке, и провел очередной урок, словно ничего и не случилось. Но на этот раз воспитанники были рассеяны, и в тонкости урока вникали плохо. Их всех занимал один единственный вопрос: "что дальше?". Но на все вопросы Састион коротко отвечал – "завтра". Закончив урок, велел всем ложиться спать, а сам ушел к Тапарану.

Вернулся воспитатель поздно, ближе к полуночи. Воспитанники не спали, – не могли уснуть, ждали новостей. Но Састион ничего нового им не сказал. Выругал, за то, что не спят, и в сотый раз повторил, что все решиться завтра. И еще сказал, что Тапаран выставил часовых. Фарах так и не понял, чего глава обоза опасался больше – внезапного нападения северной орды, или ночного визита проголодавшихся солдат. Новость о часовых ничуть его не успокоила, напротив, из-за этого подмастерье долго не мог заснуть, ворочался с боку на бок, прислушиваясь к каждому шороху. Наконец, получив подзатыльник от разбуженного возней Састиона, успокоился и заснул.

Рано утром их разбудил зычный голос Тапарана. Глава обоза окликал Састиона, не решаясь влезть в фургон. Боялся, верно, что спросонья жрец может незваного визитера и огоньком побаловать.

Састион быстро поднялся, плеснул в лицо стылой водой из котелка, растолкал Килраса и выбрался на улицу. Фарах приподнялся на локте, с интересом прислушиваясь к разговору на улице. Слов он не разобрал, понял одно, – Тапаран сердится. Састион что-то отвечал, спокойно, не повышая голоса. Вскоре беседа прекратилась, жрец заглянул в фургон и крикнул:

– Фарах! Собирайся, пойдешь со мной. Васка, остаешься за старшего. Чтоб к нашему приходу навели тут порядок, разожгли костер и проветрили все вещи! Почистите одеяла снегом.

Сонный Васка откликнулся что, мол, все сделаем. Пока остальные воспитанники протирали глаза, Фарах не зевал. Он подхватил свой нож, с которым теперь не расставался, закутался в теплую шубу, и стрелой вылетел из душного фургона, не сбив с ног Састиона.

На улице было хорошо. Морозный воздух, пьянящий, словно молодое вино, моментально прогнал остатки сна. Подмастерье вздохнул, выгоняя из легких затхлый воздух, и осмотрелся, щурясь от яркого света. Ночью выпал снег. Он присыпал следы людей, осмелившихся потревожить долину, и теперь она снова выглядела нетронутым белым полем.

Около фургона стоял Тапаран. Рядом с ним мялись двое здоровых бородачей – Фарах опознал в них двух старших обозников. Похоже, намечался совет.

– Ну что вы как неживые, – буркнул Тапаран. – Сони.

– Пошли, – спокойно отозвался Састион. – Потом поворчишь.

Главный обозник сплюнул, и, повернувшись, решительно зашагал по белой скатерти снега в сторону солдатских палаток. Следом за ним двинулись старшие обозники. А уж за ними и Састион с Фарахом.

Шли долго. Снег оказался глубоким, и Тапаран шедший первым, иногда утопал в нем по пояс. Ругался страшно. Обозники, шедшие за ним, тоже не скупились на крепкое словцо. Састиону и Фараху, замыкавшим вереницу, было легче всех: обозники, шедшие первыми, прокладывали путь. По нему можно было спокойно идти, не опасаясь провалить в какую-нибудь яму.

Састион молчал. Фарах тоже. Он не осмеливался спрашивать воспитателя, почему тот позвал его с собой. Разглядывая медленно приближавшиеся палатки, подмастерье думал: неужели они идут на совет к королю? Вот это было бы здорово! Королевский походный совет… Фарах читал о таком. Кажется, даже есть специальный чин в армии, обладатель которого ответственен за устройство подобных советов. Но пес с ним, с чином. Посмотреть бы на Виля Весельчака! Но зачем воспитатель все же взял с собой воспитанника? И почему именно его, а не Сасима, например? На этот вопрос Фарах затруднялся ответить.

Когда они добрались до первого костра, – вокруг него грелись пятеро солдат, укутанные с ног до головы в разноцветное тряпье, – Састион повернулся к Фараху.

– Не разевай рта, – тихо сказал он. – Молчи. Твое дело – слушать. Не наши разговоры, а чужие. Потом расскажешь мне то, что я упустил. Понял?

Фарах кивнул. Понял. Чего тут не понять. Разве что, – почему для этого не позвали Грендира? Этот проныра всегда держит ушки на макушке. Он действительно смог бы услышать что-нибудь важное. Но Грендир перед королем – это немыслимо. Хотя, насчет собственной персоны Фарах тоже не питал иллюзий. Вряд ли его допустят на аудиенцию к монарху, это уже слишком. Скорее всего, его оставят на пороге.

Но вышло еще хуже. Сначала они миновали несколько шатров, рядом с которыми мялись на редкость усталые мужики, закутанные в тряпье и ничуть не напоминавшие славных солдат армии Сальстана. Потом прошлись по большой утоптанной площадке с остатками костра и следами мочи на снегу. И, наконец, вышли к большой палатке, размером в четыре фургона, сшитой из бычьих шкур. Ее можно было назвать шатром, правда, с некоторой натяжкой – она была круглой и более-менее опрятной. Но до шатра благородных воителей, видевшемуся Фараху в грезах, ей все одно было далеко.

Палатку венчал маленький красный вымпел, перечеркнутый белым косым крестом. В центре виднелось изображение какого-то зверя. Похоже, это был флаг одного из полков, вот только какого – Фарах не знал.

– Здесь. – Сказал запыхавшийся Тапаран и решительно откинул кожаный полог.

Внутри оказалось душно и людно. В центре стояли три ящика, заменяя стол. На четвертом сидел очень высокий человек, укутанный в теплый плащ, подбитый мехом. Рядом стояли пятеро офицеров в мундирах королевских стрелков. Еще трое солдат, в теплых полушубках без знаков отличий, сидели рядом с входом, на ящиках. Увидев вошедших, они вскочили, обнажая короткие клинки.

– Нараф! – крикнул Тапаран. – Командир Нараф!

– Назад! – гаркнул седой великан. – Это свои.

Охранники отступили, но клинки не спрятали. Их лица, заросшие густыми бородами, выражали неодобрение. Казалось еще немного, и охранники зарычат, словно цепные псы. Фараху они напомнили вышибал из Волчьей Заставы. Во всяком случае, на них охранники шатра походили больше, чем на солдат.

– Идите сюда, – приказал Нараф. – Да быстрей, что вы там копаетесь.

Под ногами чавкало. Снег превратился в мокрое месиво и доски, разбросанные там и сям, ничуть не спасали положение.

Нараф сразу взял быка за рога. Разговор начал первым, едва гости подошли к импровизированному столу. Он сразу обратился к Тапарану и стало понятно, что это не первый их разговор и что им уже приходилось встречаться.

Нараф ругал собеседника за то, что тот так далеко отвел обоз. Тот оправдывался, что сделал это из лучших побуждений. Нараф, оказавшийся полу-тысячником, ответственным за эту часть лагеря, пенял на то, что за провизией далеко ходить. И что, дескать, пусть теперь сами обозники таскают мешки с провизией в лагерь. Тапаран огрызался, отвечая, что кто самый голодный, тот пусть и таскает мешки.

Когда обстановка достаточно накалилась, и офицеры Нарафа начали бросать на обозника косые взгляды, не обещавшие тому ничего хорошего, Састион гулко откашлялся.

– Что там? – раздраженно спросил Нараф, словно только сейчас заметил жреца.

Тот молча сдвинул на затылок меховую шапку и коротко кивнул.

– А, – сказал Нараф. – Жрец.

Фараху почудилось, что в голосе полководца прозвучали нотки пренебрежения, и он нахмурился. Этот человек не понравился ему с первого взгляда.

Састион спокойно, словно ничего не заметил, протянул командиру кожаный свиток. Полу-тысячник нетерпеливо выдернул его из руки Састиона, привычным движением сломал сургучную печать и быстро его развернул. Из свитка выпорхнул бумажный лист, свернутый в трубочку. Нараф ловко подхватил его на лету, но помял. Выругавшись, расправил бумагу и сдвинул брови, вчитываясь в послание.

– Да, да, – пробормотал он. – Помню.

Дочитав, скомкал бумагу и сунул ее за отворот плаща.

– Ну и где вы шлялись? – хмуро спросил он. – Где вас, брат Састион, носило?