Десятники мотнули головами. Мол, поняли все, не впервой. Деревню окружили, солдаты погнали жителей из хижин, и с полей, собрав в кучу. Младший воин из местных, металлическим оружием не удостоенный, вышел вперед и начал переводить. Речь в этих краях немного отличалась, и Хадиану не рисковал говорить сам.

— Люди! — громко сказал воин. — С этого дня вы служите Пернатому Змею, что стал царем в Городе на Острове.

— Мы никому не служим. Ты, сын опоссума! — заявил кто-то из толпы.

— У нас есть храбрец, — усмехнулся Хадиану. — Взять его!

Из толпы вытащили упирающегося мужичка и сноровисто посадили на кол. Толпа завыла от ужаса. Тут такого не было никогда.

— Люди! Вы служите Пернатому Змею, вы платите ему дань и даете работников, когда он потребует. А если нет, то все вы будете наказаны. Как он! — и воин показал пальцем на казненного.

Бедолага хрипел на колу. Хадиану требовал, чтобы умирали не менее трех дней, вгоняя население в состояние ужаса. Первых он казнил лично, поскольку опыт имел богатый. Потом и остальные научились. Больше в той деревне героев не было. Новая Ассирия стремительно прирастала подданными.

Год седьмой от основания. Месяц Нисан. Укка, Княжество Дайаэ.

Князь Дайаэ обедал с разросшейся семьей. Рядом бегал внук, которого принесла невестка Ина-Эсагили-Рамат, дочь купца Син-Или. Дома ее, конечно же, звали Ина. Вавилоняне никогда не пользовались в быту полными именами. Девка оказалась не только фигуристой, но и под вычурной прической кое-что имела, к изумлению старого князя. Прислуга дома пикнуть не смела, и даже готовить стали что-то эдакое, с выдумкой. Она как-то быстро прибрала к рукам огромное хозяйство, немало не пугаясь заслуженных князевых душегубов, что у него пытались вести дела. Ей, купеческой дочке, да еще и грамотной, было дико то, что она тут увидела. Как-то зашла вечером, и скромно так заявила, глаза в пол уставив.

— Я, батюшка, посмела в ваши дела влезть. Уж не ругайте меня, бабу глупую. Прошу выслушать.

— Ну, говори, — изумился старый князь. Он как-то привык, что на людей жуть нагоняет, а тут девка восемнадцати лет мало того, что не боится, так еще и его отпетых живорезов строит, как пацанов.

— Я хотела поднять книги учетные, батюшка, да только нет их у вас. А непорядок это, так дела вести нельзя. Я месяц полный взяла и за работниками записала, кто, чего и сколько сделал. Так вот, батюшка, выводы мои. Десяток семей арамеев, что в прошлом году купили, к нашей работе не годен. Они от цзиньцев по выработке почти втрое отстают. А вот египтяне, наоборот, почти так же работают. А когда опыт приобретут, то и лучше, и больше сделают. А все потому, что арамеи — пастухи, им такой труд — как нож острый. А египтяне — те от роду на малом клочке земли привыкли копошиться день и ночь. Им такая работа не в тягость.

— О, как, — крякнул старый князь. Удивила девка.

— Я батюшка, предлагаю от арамеев избавиться, а египтян прикупить. Если египтян не будет, то черноголовых. Те тоже труженики добрые. И я, с позволения вашего, книги учетные вести буду. А то у меня подозрения кое на кого есть.

— Ты что плетешь, девка? — вскинулся князь. — Ты хочешь сказать, что мои люди у меня же воруют?

— Хочу, батюшка, — невестка смело смотрела в глаза.

— Ты понимаешь, что за такие слова ответить придется? Если вдруг я человека на пытку возьму, а он невиновен будет, то тебя же саму убьют, а я и сделать ничего не смогу. Люди в своем праве будут.

— Одноглазого берите, батюшка. Он в кости проигрался. Там такие деньги на кону были, что у него и быть таких денег не может. А раз так, значит ворует.

Старый князь сел на лавку, потирая виски. С одноглазым он двадцать лет вместе. Неужто скурвился старый друг?

— Я батюшка, предлагаю одноглазого не казнить. Дайте слово ему, что не тронете, пусть признанием душу облегчит. По старой дружбе.

— Почему это, дочка? — старый князь ее уже родней признал. Чего уж таить, она куда умнее его сына была.

— Да потому что ваша вина в том тоже немалая.

— Моя вина в том, что мой человек у меня крадет? — изумился князь. — Да ты в уме, девка?

— В уме, батюшка. Вы дела ведете, как варнак последний, уж простите меня, бабу глупую. Тут сам сиятельный Хутран соблазнится, ведь ни порядка, ни учета у вас. Вы же сами людей в искушение вводите. Это как на базарной площади развязанный кошель с золотыми дариками оставить. Кто виновен? Кто украл или кто оставил? Я слышала, батюшка, что вы в бандитском ремесле на всем свете первый были, и я к этому с полным уважением. Но надо заслуженных людей на покой отправить, а на их место новых брать, которые счет и грамоту знают. А люди старые пусть пасут их, как баранов, благо у них нюх, как у псов, что рабов беглых ищут. Потому как новые люди, если их без присмотра оставить, еще злее воровать станут.

Князь Дайаэ сел на лавку, сжимая руками голову, которую разрывала острая боль. Ведь до единого слова права купеческая дочь, ни в чем не ошиблась. Плохой из него купец, чего уж там. Он разбойник по жизни, только отнимать и умеет. А те времена прошли, и тут права невестка. Смирит он норов, и будет ее советы слушать. Ведь незнамо в каком поколении купцы они, с молоком матери понятия впитывают. И ведь до чего умна! Понимает, что права, но с полным уважением говорит, хоть и обидно иногда.

— А что про мужа своего думаешь? — закинул князь пробный шар. Ведь это боль его, чудак не от мира сего вырос.

— Сын ваш и мой муж — большого ума человек. Только надо этот ум в дело направить, — не задумываясь, сказал невестка. Не иначе, тоже об этом думала.

— Это в какое еще дело? — заинтересовался старый князь.

— Ему бы по уму жрецом в Дур-Унташе быть, а он князь теперь. Нельзя ему в жрецы, значит. Время есть, деньги есть, голова светлая. Ну так пусть тут что-то такое придумает, чтобы сам Пророк его зауважал. Отец путь в неведомые земли открыл и оттуда шелк привез, а сын — какую-то мудрую штуковину придумал, за что ему в Дур-Унташе статую поставили. Тогда семье от людей почет, и от царя уважение будет. И тогда внука вашего в первую учебную сотню возьмут, с другими князьями служить. А когда в возраст войдет, глядишь, и сатрапом станет. А пока мы князья мидянские, которых в каждом ущелье по четыре штуки. На нас персы, как на грязь смотреть будут.

— Далеко смотришь, дочка, — массировал подбородок князь Дайаэ. — Иди, пожалуй, к себе. И скажи, чтобы одноглазого ко мне позвали.

Невестка поклонилась и вышла, а в покои вошел старый подельник, который без приглашения уселся на лавку.

— Звал, князь?

— Звал, друг мой. Что же ты подводишь меня? Или я плачу тебе мало?

— Да ты что? Всеми богами клянусь!

Поклясться то он поклялся, да только старый князь не дознаватель. Ему допросные листы не нужны. Он по легкой тени, промелькнувшей в глазах, все понял, виновен старый товарищ. Не станет он его трогать, если признается. Просто заставит все до фулуса вернуть, да с процентами. А ведь еще месяц назад он бы с него кожу содрал. И впрямь, меняются времена, и ему за ними меняться приходится.

Месяцем позже. Ниневия.

Сиятельный Хутран делал доклад для узкого круга лиц. Проблема была сложная, и даже он, человек имеющий чудовищный авторитет и вес, пасовал.

— Государь, моя служба и я сам сейчас находимся в тупике. С тем, что касается разбойников, воров и скупщиков краденого, вопросов нет. Города вполне безопасны и их жители благословляют вас. Но у нас появилась новая напасть. Азаты, писцы и даже сатрапы начинают зарабатывать просто сумасшедшие деньги помимо содержания от казны.

— Они же клятву давали! — возмутился Ахемен.

— Деньги, государь! Деньги рушат любые клятвы. И ведь многие даже взятки не берут. Они с купцами роднятся, и тем подряды отдают, или послабления по торговле делают. А тот потом по-родственному подарок какой принесет, от души. Какая же это взятка? Любой азат с чистой совестью клятву даст, что взяток не берет, и в том прав будет.