— Отлично получается! — победоносно улыбаясь, сказала Эйла. Она отдала образец и иголку Диги, которая сделала еще несколько стежков.

— Да, просто потрясающе! Смотри, мама. Ты можешь сама попробовать, — сказала Диги, передавая Тули иглу и кожу.

Тули тоже сделала несколько стежков и, одобрительно кивнув, передала материал Неззи для проверки нового приспособления; затем настала очередь Трони, а она передала образец Ранеку, который попытался просунуть иглу сразу через оба куска кожи, но обнаружил, что при данной толщине это довольно трудно.

— По-моему, если ты сделаешь тонкое кремневое шильце, — заметил он, передавая образец Уимезу, — то можно будет заранее наделать отверстий в толстой коже, и тогда иглу будет легче протаскивать. Как ты думаешь?

Уимез опробовал приспособление и согласно кивнул:

— Да, пожалуй. Но эта костяная игла — остроумное изобретение.

Все члены Львиного стойбища испытали новое приспособление и согласились с мнением Уимеза. Процесс шитья шел гораздо быстрее, поскольку теперь нитка легко проходила в отверстие и ее не надо было каждый раз проталкивать с помощью шила.

Восхищенно покачав головой, Талут пристально разглядывал изящную костяную иглу, лежавшую на его широкой ладони. Длинное тонкое острие чуть утолщалось к тому концу, на котором была просверлена маленькая дырочка. Вождь мгновенно понял, как велика ценность этого изобретения, удивившись при этом, почему никто из них раньше не додумался сделать такое орудие. Достаточно было одного взгляда на эту костяную иглу, чтобы понять, как проста исходная идея. И однако это несложное приспособление значительно облегчало и ускоряло процесс шитья.

Четыре пары копыт в унисон стучали по каменистому грунту. Эйла низко пригнулась к холке своей кобылицы, поеживаясь от порывов бьющего в лицо холодного ветра. Скакала она легко; ее бедра и колени тонко чувствовали каждое движение мощных, напряженных мускулов мчавшейся галопом кобылы. Она заметила, что копыта второй лошади стучат не так, как несколькими минутами раньше, и поглядела на Удальца. Он вырвался было вперед, но теперь, судя по всему, подустал и начал отставать. Она пустила Уинни шагом, и молодой жеребчик тоже пошел потише. Лошади тяжело ступали, повесив головы; они тонули в облаках пара, вырывавшегося из их ноздрей. Устали, бедняги. Но славная была скачка!

Распрямив спину, легко покачиваясь в такт движению лошади, Эйла повернула назад к реке. Она ехала не торопясь, радуясь возможности наконец-то побыть наедине с собой. Было холодно, но красиво: ослепительные солнечные лучи казались еще ярче от искрящегося льда и нанесенного во время недавней метели снега.

Едва выйдя утром из земляного жилища, Эйла решила взять коней и отправиться на долгую прогулку. Сам воздух звал ее. Казалось, он стал легче, словно исчезло давившее весь мир тяжкое бремя. Она подумала, что мороз, должно быть, ослабел, хотя на вид ничего не изменилось. Лед не таял, ветер все так же носил легкие снежные хлопья.

Она улыбнулась, глядя, как гарцует жеребенок, гордо изогнув шею и подняв хвост. Она все еще думала об Удальце как о младенце, чьи роды она принимала, — а он давно уже не младенец. Еще не вошел в полный рост, а уже крупнее своей матери. И он — настоящий Удалец. Ему нравился бег, и бегал он быстро; а все же он не походил в этом на Уинни. В скачках на короткие расстояния Удалец был, без сомнения, сильнее, вначале он легко обгонял свою мать. Но Уинни была повыносливее. Она могла скакать во весь опор дольше, и, если путь был дальний, она всегда одерживала верх над Удальцом.

Эйла спешилась, но помешкала, прежде чем отдернуть полог и войти. Она часто пользовалась уходом за лошадьми как предлогом, чтобы хоть ненадолго выйти из своего жилища, и этим утром почувствовала некоторое облегчение: погода позволяла погулять подольше. Конечно, она была донельзя рада, что опять обрела свой народ, что люди приняли ее к себе, что она живет общей со всеми жизнью. И все же иногда ей нужно было остаться одной. Особенно в те часы, когда ее одолевали сомнения и нерешительность.

Фрали проводила большую часть времени у очага Мамонта с молодежью, ко все большей досаде Фребека. Эйле приходилось слышать споры у очага Журавля — скорее, даже не споры, а разглагольствования и жалобы Фребека в отсутствие Фрали. Она знала: ему не нравится, что Фрали слишком близко сошлась с ней… Беременной женщине подобает оставаться в стороне от дел и споров, избегать тревог. Все это тревожило Эйлу, особенно с тех пор, как Фрали призналась ей, что у нее были кровотечения. Она пыталась убедить свою подругу, что та может потерять ребенка, если не будет отдыхать как должно, обещала ей кое-какие снадобья, но теперь, под неодобрительными взорами Фребека, влиять на Фрали куда труднее.

А еще все больше беспокойства доставляли ей Джондалар и Ранек. Несколько дней назад Мамут пригласил Джондалара для разговора о новом оружии, придуманном им, но шаман весь день был занят, и только вечером, когда молодежь собралась у очага Мамонта, он нашел время обсудить новую затею. Хотя они скромно сидели в сторонке, смех и обычные шуточки молодых соплеменников доносились и до них.

Ранек был внимательнее, чем когда бы то ни было; в последнее время он, вроде бы шутя и поддразнивая, вновь стал заманивать ее к себе в постель. Ей непросто было отказать ему наотрез: слишком глубоко в ней укоренилось повиновение мужчине. Она улыбалась его шуткам — она все лучше понимала юмор, улавливала даже серьезную мысль, которая временами за ними таилась, — но изобретательно уклонялась от его недвусмысленных приглашений; и это вызывало всеобщий хохот на счет Ранека. Сам он смеялся вместе со всеми, радуясь ее уму и ловкости, и его милое, необременительное дружелюбие привлекало ее. С ним было легко.

Мамут, заметив, что Джондалар улыбается, одобрительно кивнул. Мастер по обработке кремня обычно избегал шумных сборищ молодежи, только дружелюбно смотрел на них издалека, и смех, скорее, возбуждал его ревность. Он не знал, что зачастую молодые люди смеялись над тем, как Эйла отшивает Ранека; но Мамуту-то это было известно.

На следующий день Джондалар улыбнулся ей — впервые за долгое время, подумала Эйла, почувствовав, как у нее стеснилось дыхание, как заколотилось сердце. Несколько следующих дней он приходил к очагу пораньше, не всегда дожидаясь, пока она уснет. Хотя она не желала вновь дать при нем волю чувствам, а он, кажется, не решался сам подойти к ней, у нее зародилась надежда, что он справится с тем, что так его беспокоило. Она надеялась — и сама боялась своей надежды.

Эйла глубоко вздохнула, потом приподняла тяжелый полог и пропустила в пристройку лошадей. Отряхнув парку и повесив ее на колышек, она вошла внутрь жилища. На сей раз очаг Мамонта был почти пуст. Здесь был только Джондалар; он о чем-то говорил с Мамутом. Встреча с ним была для нее радостью — но и неожиданностью, и тут она поняла, как мало они виделись в последнее время. Она улыбнулась и поспешила к ним, но увидела кислую гримасу Джондалара — и уголки ее рта смущенно опустились. Он, похоже, не слишком рад был видеть ее.

— Ты целое утро болталась где-то! — вырвалось у него. — Разве ты не знаешь, как опасно уходить из лагеря одной? Ты всех заставила тревожиться. Еще немного — и кому-то пришлось бы идти искать тебя. — Он не сказал, что именно его напугало ее отсутствие и что именно он отправился бы на поиски. Эйла даже отпрянула от его напора.

— Я была не одна. Со мной были Уинни и Удалец. Я дала им немного размяться. Им это нужно.

— Хорошо. Но ты не должна уходить так надолго в такой холод. Опасно разгуливать одной. — Он говорил уже не так уверенно, поглядывая на Мамута, ища у него поддержки.

— Говорю же, я была не одна. Со мной были Уинни и Удалец. И сегодня неплохая погода, солнечно и не так уж холодно. — Она была смущена и раздосадована его гневом; до нее не доходило, что за этим таится страх за нее — страх почти невыносимый. — Мне уже приходилось оставаться одной зимой, Джондалар. Как ты думаешь, кто был рядом со мной, когда я жила в той долине?