— Ты можешь себе представить, что это такое — жить с человеком, который тебя не хочет, которому ты с самого начала безразлична? А потом встретить человека, который любит тебя так, что готов отдать все, что у него есть, и пообещать все, что у него когда-нибудь будет? В первую ночь, когда мы остались одни, он обращался со мной как… как с каким-то сокровищем. Он не мог поверить, что вправе коснуться меня. Я почувствовала с ним, что я… не могу это объяснить… желанна. И когда мы стали жить вместе, все осталось по-прежнему, только с матерью он без конца бранился. И когда для них камнем преткновения стало видеться ли мне с тобой, Эйла, я не могла унизить его.

— Кажется, я понимаю тебя, Фрали.

— Я все пытаюсь уговорить себя, что дела не так плохи и твои лекарства мне помогли. Я всегда надеялась, что он переменит свое отношение к тебе. Но я хотела, чтобы это произошло по его собственной воле, я не хотела принуждать его.

— Я рада, что это случилось.

— Но как мне быть, если мой ребенок…

— Пока точно сказать нельзя, но думаю, все будет в порядке. Девочка выглядит покрепче.

Фрали улыбнулась:

— Я уже выбрала ей имя. Фребеку понравится. Я назову ее Бекти.

Эйла стояла рядом с пустой подставкой для хранения припасов, перебирая то, что осталось. Здесь были кучки коры, корешков, семена, связки черенков, узелки с сухими листьями, цветами, плодами. Были и растения, засушенные целиком. Ранек подошел к ней, старательно пряча что-то у себя за спиной.

— В этом году церемония праздника будет особенно великолепной… — Он запнулся, подыскивая верные слова.

— Надеюсь, ты прав, — отозвалась Эйла, думая о своем участии в празднестве.

— Не очень-то уверенно ты отвечаешь, — улыбнулся Ранек.

— Разве? Я в самом деле представляю себе, как Фрали будет давать имя своему ребенку, и за Лэти я рада. Я ведь помню, как счастлива была я, когда наконец стала женщиной, и какое облегчение испытала Иза. Просто Мамут кое-что задумал… а я не уверена, что это правильно.

— Я все забываю, что ты ведь с недавних пор принадлежишь к племени Мамутои. Ты и не знаешь, что это такое — праздник Весеннего Возрождения. Неудивительно, что ты не предвкушаешь его так, как другие. — Он опустил глаза, беспокойно переступая с ноги на ногу, потом вновь взглянул на нее: — Эйла, ты, я думаю, с большей радостью будешь думать о предстоящем, если… — Ранек вдруг прервался, не договорив, и достал предмет, который он так тщательно прятал. — Я сделал это для тебя.

Эйла посмотрела на подарок, потом на Ранека, и глаза ее расширились от удивления и радости.

— Ты сделал это для меня? Но зачем?

— Потому что я так захотел. Это для тебя — и все. Считай это моим священным даром, — говорил он, убеждая ее принять подарок.

Эйла взяла покрытый резьбой бивень мамонта и, осторожно держа его в руках, стала рассматривать.

— Опять женщины и птицы, — произнесла она с радостью и восхищением, — как те, что ты показывал мне прежде… Но другие.

Ее глаза засветились.

— Я вырезал их нарочно для тебя. Но предупреждаю, — сказал он с глубокой серьезностью, — я вложил в них магическую силу, чтобы они тебе… понравились, и тот, кто их сделал, — тоже.

— Для этого не нужно никакой магии, Ранек!

— Значит, тебе понравилось? Скажи мне, что ты об этом думаешь? — спросил Ранек, хотя не в его обычае было выспрашивать у людей, что они думают о его изделиях. Он работал для себя и во имя Великой Матери, но сейчас он во что бы то ни стало хотел, чтобы его работа понравилась Эйле. Он вложил все свои устремления и мечты в каждую зарубку, в каждую линию, надеясь, что этот узор, вдохновленный Великой Матерью, окажет магическое воздействие на женщину, которую он любит.

Вглядевшись в резьбу, она заметила, что внизу изображен треугольник. Она знала, что это символ женственности, еще и потому, что число «три» воплощает силы плодородия и освящено Мут. Треугольники окаймляли рисунок; под изображением женщины они были повернуты наружу, под изображением птицы — внутрь. Весь рисунок, окаймленный параллельными линиями и рядом треугольников, представлял собой орнамент, изысканный и приятный на вид, но таивший в себе нечто большее.

— Прекрасная работа, Ранек. Мне особенно понравилось, как ты прочертил эти линии. Это напоминает мне перышки, но в то же время, когда я смотрю на них, я почему-то думаю о воде. Как будто это знаки какие-то…

Улыбка Ранека сменилась радостным смехом.

— Я знал! Я знал, что ты почувствуешь это! Это перья Великой Матери, когда Она обращается в птицу и возвращается к нам весной, и это воды, которыми Она наполняет моря.

— Прекрасно, Ранек, но я не могу оставить это у себя, — сказала она, возвращая подарок.

— Но почему? Я сделал это для тебя, — ответил он, отказываясь принять бивень обратно.

— Что я подарю тебе взамен? У меня нет ничего равноценного.

— Если тебя это беспокоит, я могу дать тебе совет. У тебя есть кое-что гораздо ценнее этого бивня, — улыбаясь произнес Ранек, и глаза его блеснули насмешливо… и нежно. — Будь со мной, Эйла, — сказал он более серьезным тоном. — Стань моей женой. Я хочу разделить с тобой очаг, я хочу, чтобы твои дети были детьми моего очага.

Эйла не сразу ответила. Ранек заметил ее колебания и продолжал говорить, пытаясь убедить ее:

— Подумай, сколько у нас общего. Оба мы — Мамутои, но оба по рождению чужаки, принятые этим народом. Если мы будем вместе, никому из нас не придется уходить. Мы останемся на Львиной стоянке, будем заботиться о Мамуте и Ридаге, и Неззи будет счастлива. Но самое главное — я люблю тебя, Эйла. Я хочу разделить с тобой всю мою жизнь.

— Я… не знаю, что сказать.

— Скажи «да», Эйла. Давай решим это сегодня, давай объявим о нашем договоре на Весеннем празднике. А этим летом заключим наш союз… Тогда же, когда и Диги.

— Не знаю… Я должна подумать…

— Можешь пока не отвечать. — Он надеялся, что она готова ответить немедленно. Сейчас он понял, что это потребует больше времени, но главное — он не хотел, чтобы она сказала «нет». — Просто скажи, что ты дашь мне возможность показать, как я люблю тебя, как счастливы мы могли бы быть вместе.

Эйла помнила, что сказала ей тогда Фрали. Это особое чувство — знать, что есть мужчина, который любит тебя, который никогда тебя не оставит… Да и не хотелось ей уходить отсюда, от людей, которых она полюбила и которые полюбили ее. Львиное стойбище уже стало чем-то вроде ее семьи. Джондалар здесь не останется. Она знала это давно. Он хотел вернуться к своим, когда-то он собирался взять ее с собой. А сейчас, похоже, она и вовсе ему не нужна…

Ранек был хорош собой, он ей нравился. И соединиться с ним — значило остаться здесь. И если она хочет еще родить — надо торопиться. Она не молодеет. Что бы ни говорил Мамут, ей казалось, что восемнадцать лет — это уже немалый возраст. Прекрасно было бы завести еще одного ребенка, думала она. Такого же, как у Фрали. Только покрепче. Она может родить ребенка от Ранека. Будут ли у него темные глаза Ранека, его мягкие губы, его короткий широкий нос, столь отличный от крупных, массивных носов мужчин Клана? А у Джондалара нос — как раз посередине между ними… Почему она думает о Джондаларе?

И тут ее обожгла мысль. «Если я останусь здесь с Ранеком, ведь я смогу тогда вернуться за Дарком. Следующим летом, может быть… Тогда не будет Сходбища Клана. А Ура? Почему не взять ее сюда? А если я останусь с Джондаларом, я никогда уже не увижу сына. Зеландонии живут слишком далеко отсюда, и Джондалар не захочет, чтобы я возвращалась за Дарком и брала его с собой. Если бы только Джондалар остался здесь и стал Мамутои… но он не останется. — Она поглядела на Ранека и увидела, как светятся любовью его глаза. — Может, я и подумаю, не связать ли жизнь с ним…»

— Я сказала, что подумаю, Ранек.

— Я знаю, но, если тебе нужно время, чтобы решиться на помолвку, по крайней мере приди ко мне ночью, Эйла. Пообещай, что сделаешь хотя бы это… Приди ко мне, Эйла. — И он взял ее за руку.