Хьюлитт лежал, положив подбородок на руку, согнутую в локте. Так ему была видна кровать Морредет. Палату оглашали негромкие звуки, издаваемые пациентами во сне. Он гадал, как скоро ему можно будет подойти к кельгианке. Кровать ее была зашторена, на потолке над ней горело пятнышко света, но, судя по его устойчивости, то светила лампа-ночник, а не экран видео. Вероятно, Морредет сейчас читала, а может быть, уже уснула, забыв выключить ночник. Хьюлитту показалось, что он слышит среди прочих звуков кельгианское похрапывание. Если Морредет спит, можно представить, что она скажет балде-землянину, разбудившему ее.

Желая соблюсти тактичность, Хьюлитт решил дождаться, пока Морредет не сходит, как обычно, перед сном в ванную, и заговорить с ней потом, когда она вернется в кровать. Но что-то нынешней ночью никто не собирался пользоваться ванной, и Хьюлитту ужасно надоело пялиться на ряды тускло освещенных кроватей с инопланетянами и пятнышко света, упорно горевшее на потолке над кроватью кельгианки. «Уж лучше бы я видео посмотрел», – сокрушенно подумал Хьюлитт и решил, что нужно поскорее извиниться, а уж потом и самому поспать.

Он сел, перебросил ноги через край кровати и пошарил ступнями по полу, пока наконец не нащупал шлепанцы. Оказалось, что днем шлепанцы производят куда меньше шума, чем ночью. Это и понятно – ночью в палате стояла тишина по сравнению с дневным гамом. «Если Морредет не спит, – решил Хьюлитт, – она услышит мои шаги, ну а если спит, извинюсь еще и за то, что я ее разбудил».

Морредет лежала на здоровом боку, похожая на пушистый вопросительный знак. Она не укрылась одеялом, и единственной, если можно так выразиться, одеждой на ней был кусок серебристого пластыря. «Наверное, ей и так тепло, без одеяла», – решил Хьюлитт. Глаза кельгианки были закрыты, лапки поджаты и почти целиком спрятаны под непрерывно движущейся шерстью. Правда, шерсть двигалась тихо, беспорядочно, но это еще не значило, что Морредет спит.

– Морредет, – тихо-тихо проговорил Хьюлитт. – Вы спите?

– Да, – буркнула кельгианка, не открывая глаз.

– Если вам не спится, – продолжал тем не менее Хьюлитт, – не позволите ли мне немного поговорить с вами?

– Нет, – отрезала Морредет и тут же добавила:

– Да.

– А о чем бы вы хотели поговорить?

– Говорите, о чем вздумается, – пробурчала кельгианка, открыв глаза, – кроме меня.

«Трудновато будет, – подумал Хьюлитт, – разговаривать с существом, не умеющим врать и всегда говорящим только то, что думает, в особенности когда рядом нет никого, кто бы напоминал о правилах хорошего тона». Нужно было соблюдать предельную осторожность и стараться манерами не походить на кельгианина. Хьюлиттом вдруг овладело сильнейшее желание именно так, по-кельгиански честно, и поговорить с Морредет, но почему – этого он и сам понять не мог.

«Почему я так думаю? – спросил он себя уже не впервые. – Это вовсе не похоже на меня».

Вслух же он сказал:

– Прежде всего я подошел к вам, чтобы извиниться. Мне не стоило в вашем присутствии так подробно рассказывать о своем пушистом зверьке. Я вовсе не намеревался огорчить вас. Теперь, когда я знаю о том, чем грозят вам последствия травмы, я понимаю, что поступил необдуманно, бесчувственно и глупо. Пациентка Морредет, я очень виноват перед вами.

Некоторое время кельгианка молчала, реагируя на излияния Хьюлитта только тем, что взволнованно шевелила шерстью. Даже прямоугольник пластыря откликался на волнение кельгианки – он тоже шевелился.

Наконец Морредет изрекла:

– Ты не имел желания огорчать меня, поэтому сделал это не из глупости, а по неведению. Садись ко мне на кровать. Ну а еще почему ты пришел?

Хьюлитт не нашелся, что ответить, и Морредет проворчала:

– И почему это некельгиане ищут для ответа так много слов, когда хватило бы и нескольких? Я тебе задала такой простой вопрос.

«И получишь простой, истинно кельгианский ответ», – решил Хьюлитт.

– Меня интересуете вы и ваша травма. Но вы запретили мне говорить с вами об этом. Мне уйти?

– Нет, – ответила Морредет.

– А еще о чем-нибудь вы хотели бы поговорить?

– О тебе, – коротко отозвалась Морредет. Хьюлитт растерялся, а Морредет продолжала:

– У меня хороший слух, и я слышала почти слово в слово все, о чем ты говорил с медиками. Ты здоров, тебе не дают никаких лекарств. Только один раз ты выключился, и к тебе вызывали реаниматоров. Никто не знает толком, что с тобой. Я слыхала, как ты сказал психологу-землянину о том, как пережил отравление и падение, от которого, по идее, должен был разбиться вдребезги. Но в больницы помещают больных и раненых, а не тех, кто уже выздоровел. Ну, так что же с тобой? Или это что-то личное, что-то стыдное, о чем ты не хочешь говорить даже с представительницей другого вида, которой и стыд-то твой непонятен?

– Нет-нет, ничего такого, – поспешно возразил Хьюлитт. – Просто, если я возьмусь вам про это рассказывать, уйдет много времени, особенно если я примусь объяснять кое-какие земные традиции и особенности поведения землян. Кроме того, если я стану рассказывать про свои несчастья, я начну вспоминать, как мало смогли для меня сделать земные врачи – ведь они не верили, что я чем-то болен. Словом, тогда я разозлюсь и кончу тем, что буду проклинать судьбу и жаловаться.

Шерсть Морредет загуляла новыми, очень красивыми волнами. «Она что, заинтересовалась?» – гадал Хьюлитт. Наконец кельгианка фыркнула:

– И ты туда же? Вот я поэтому и не хочу о себе говорить. Тогда бы ты пожаловался на то, что я тебе жалуюсь.

– Ну, вам-то хоть жаловаться есть на что, – вздохнул Хьюлитт и тут же умолк, поскольку шерсть Морредет ощетинилась, а мышцы так напряглись, словно их свело судорогой. Хьюлитт торопливо добавил:

– Извините, Морредет. Я говорю о вас вместо того, чтобы говорить о себе. О чем вам рассказать для начала?

Кельгианка успокоилась, но шерсть ее так и осталась стоять торчком. Она сказала:

– Расскажи мне про эпизоды твоей болезни, о которых пока не успел или не хочешь рассказывать Медалонту и другим врачам из-за того, что тебе стыдно или неловко. Может, твой рассказ отвлечет меня от грустных мыслей. Можешь рассказать?