— Заложим, православные, жен и детей наших, продадим все имущество! На что оно нам, коли отчизна и вера наша гибнут!

И приносили граждане на площадь все, что у кого было, и собралась могучая рать с князем Пожарским и отбила врага от Троицкой лавры.

И повел нас отец Амвросий в Спасо-Преображенский собор, где погребен Минин, и спустились мы из верхнего храма по лесенке в подземный склеп к самой гробнице Минина и поклонились его праху.

Июня же 11-го дня тронулись мы из Нижнего вниз по Волге-матушке. А берет начало Волга в Тверской области и течет до самого Каспия с лишком три тысячи верст. А сильна Волга своим плодородием, и уподобить ее можно разве только Нилу, реке египетской, и разливается она по весне от тающих снегов кругом на многие версты. И ширь ее тогда необъятная, и красота неописанная, и опрокинута в струях ее вся высь небесная, а затопленные рощи по пояс в воде стоят и, как бы в зеркале, сами на себя любуются, не налюбуются. Где же сузят реку излучинами крутые берега, так к вечеру излучины алым заревом загораются, и курится пар огнистый от берега до берега над верхушками лесными. А смеркнется, так засветятся в темноте там да сям огонечки рыболовные. Да из темноты через полреки свежим духом лесным вдруг как потянет — не надышишься! А вот где-то в чаще еще и соловей защелкал, а другой ему в ответ… И заноет у тебя ретивое сладко таково и больно! Ведь и у нас-то, в Талычевке, есть тоже своя рыбная ловля, есть и леса зеленые, и соловьи голосистые; а опричь всего, и люди близкие, милые… Что с вами там, родные вы мои? Жив ли ты еще батюшка, не помер ли? Храни тебя всемилостивый Бог, продли твои дни, чтобы нам с Юрием еще застать тебя, собой обрадовать!

А июня 19-го дня пристали мы к большому поселению, Васильгороду. А омывается Васильгород рекой Волгой и рекой Сурой, и водится тут первая по всей Волге стерлядь, и зовется затем Васильгород столицей стерляжьей. А у каждой рыбы, сказывают, есть свой особый царь, а на Суре стерляжий царь, и живет он на самой глубине, и разукрашено его становище жемчугами и каменьями самоцветными. А в полнолуние выплывает на берег царица стерляжья, красавица-русалка с рыбьим хвостом, золотым гребнем зеленые косы свои расчесывает; а супруг ее, стерляжий царь, рядом с ней на камень садится, и венец его издали в лучах месяца звездой так и искрится. А осерчает когда на васильгородцев стерляжий царь, нашлет он на них гибель водяную, — и тонут, погибают все суда речные. И сам знаешь ведь, понимаешь, что все то одни сказки-небылицы, а нет-нет и вздохнешь про себя, пожалеешь, что не дано тебе заглянуть хоть одним-то глазком в те подводные чертоги стерляжьего царя!

А за Васильгородом никакого жилья на много-много верст — ни по крутому правому берегу, ни по левому плоскому. А на крутом берегу темный бор шумит, а плоским берегом все зеленые луга без конца и края стелятся, и от трав луговых на всю реку словно благоухающей миррой пахнет. В траве же дергачи поскрипывают, а в поднебесье жаворонки колокольчиками звенят-заливаются. Чудно хорошо!

Жилья не видать, а все же, сказывают, живут там и сям тоже люди, только не наши русские православные, а финского племени — черемисы нагорные и черемисы луговые. И народ они дикий и суровый. И нет у них ни попов, ни храмов, ни обрядов христианских. И ходят они в одежде из самого грубого холста, и не снимают ее дотоле, покуда сама от ветхости лохмотьями с плеч не спадет. А мужчины голову себе обривают, женатые — всю кругом, а холостые всю, окромя макушки, на коей оставляют длинный чуб. А женщины носят чепцы до самых глаз, а новобрачные еще середи лба рог в аршин длиной, на кончике же рога колокольчик на шелковой кисточке, дабы при звоне колокольчика всегда памятовали, что один у них отныне господин — муж.

А июня в 24-й день миновали мы устье реки Ветлуги. А на Ветлуге чернолесье дремучее, и про то чернолесье отец Амвросий много разных поверий и сказаний слышал. А всех больше мне по душе пришлось сказание про славный город Китеж.

Пришел с ордой своей на землю русскую безбожный царь Батый, и обложил он несметными полчищами город Китеж. И взмолились китежцы к Господу Богу, чтобы спас их души от басурманов. И внял Господь их молению, скрыл из виду татарвы город Китеж, а на его месте заблистало озеро светлое — Светлый Яр. И не появится из воды город Китеж на свет Божий до самого дня Страшного Суда. Но тихим летним вечером, как выедешь в лодке на середину озера, где оно всего глубже, и заглянешь туда до самого дна, то увидишь там и избы бревенчатые, и терема белокаменные, и золотые маковки церковные. А сядет за лесом солнышко — и загудят под водой колокола китежские заунывным звоном.

А попадаются еще в берегах волжских преглубокие пещеры, ледяные и водяные, но никому доселе не довелось пробраться в них сквозь лед и воду. И в тихую погоду из тех пещер тоже словно шум доносится и говор будто бы от дикой мордвы, что схоронилась там от воевавшей ее во время оно христианской Руси, и сама мордва будто бы затопила себе водой все входы и выходы, и не дано уже ей, по изволению Божию, выйти оттоле до великого судного дня.

А городов после Васильгорода до самой Казани попалось нам еще три: Козьмодемьянск, да Чебоксары, да еще Свияжск. А Козьмодемьянск древесными изделиями славится, в горах за городом много липы растет, и из липовой коры жители делают сани и коробы, а из самого дерева — всякую утварь домашнюю.

А Чебоксары супротив Козьмодемьянска вдвое знатнее: живет тут царский воевода, а при нем сильное войско для защиты от вольницы казацкой. И потребовал нас к себе воевода, чтобы показали ему свои грамоты, кто мы есть такие. А как про меня ни в одной из тех грамот не помянуто, то меня, раба Божьего, верно задержали бы, да спасибо Ивану Иванычу, нарядил меня на сей случай корабельным юнгой и выдал за своего родича из города Амстердама. И отпустил нас воевода с миром и дал нам еще с собой особого корабельного вожака — лоцмана до самой Астрахани. И засели бы на мели под Свияжском, кабы не тот искусный лоцман.

А про Свияжск больше и сказать-то нечего: городишко зело неказистый; по улицам пыль столбом, дышать нечем. То ли дело у нас на реке, дышишь всей грудью, не надышишься! Да только и солнце не без пятен, как говорил, бывало, наш Богдан Карлыч, больно донимает нас на реке проклятая мошкара, особливо ночью: и в нос-то забирается, и в рот, и в глаза, и в уши. Сон тебя так и клонит, а заснуть — ну, никак не можешь! Ворочаешься с боку на бок, к рассвету разве уж задремлешь. А проснешься, глядь — все-то у тебя искусано: и лицо, и руки, и ноги! И смешно-то самому на себя, и досадно.

А в последний день июня с попутным ветром доплыли мы до реки Казанки и, поднявшись вверх по реке, бросили якорь у самого города Казани, столицы царства казанского. А шли за нами следом многие малые суда, и налетел тут внезапный вихрь, а иные из тех суденышек на наших глазах опрокинуло, и немало людей с них потопило. Упокой, Господа их грешные души!

А наутро сошли мы на берег отдать поклон казанскому воеводе, князю Трубецкому, и принял нас князь весьма милостиво. А спустя два дня и сам на корабль к нам пожаловал в сопутствии преосвященного владыки, митрополита казанского, и было им от нас предложено знатное угощение. А поглазеть на наш корабль было народу великое стечение — русских и татар, ибо столь большого судна в Казани дотоле еще и не видано. И торговлю в Казани издавна ведут все татары, да еще черемисы, и, добро, торговали бы одними товарами, а о продают, безбожники, и родных чад своих, по 20 ефимков[7] за ребенка!

А было царство казанское некогда татарское, а ныне оно русское. Основал же город Казань еще царь Батый, и замыкала Казань русским вход к реке Каме и к низу Волги. И делала отселе татарва разбойничьи набеги на святую Русь. И ходили русские не раз войной на казанцев, да взять Казани не могли. И собрал тогда грозный царь Иван Васильевич великую рать у города Свияжска и послал сказать казанцам, чтобы без боя сдались. И отвечали казанцы: