— По всей строгости законов! — повторил ярыжка заключительные слова указа с таким самодовольством, словно он сам сочинил указ.

Илья Юрьевич, в мрачной задумчивости выслушавший чтение до конца, покорно преклонил теперь голову.

— Воля государева для меня священна!

— А отписки от тебя воеводе нешто никакой не будет?

— И на словах доложишь.

— Да он мне, поди, еще в шею накладет…

— Доложи, что каждое слово государева указа я твердо памятую и исполнить оный за святой долг полагаю. Всем людям моим будет строжайше наказано неупустительно выслеживать того беглого злодея. Понял?

— Понять-то как не понять… — отвечал ярыжка, поскребывая всей пятерней затылок.

— Ну, и проваливай.

— Эх, Илья Юрьич! — заметил тут Пыхач. — Не видишь, что ли, что у божьего человека слюна бежит, на твое боярское брашно глядючи; облизывается, как теленок, коему на морду соли посыпали. Ужель ты его, великого гонца, так, не солоно хлебавши, и отпустишь?

— Оно точно… — подтвердил ярыжка, причмокнув. — Скакал с указом, могу сказать, без передышки, язык на плече.

Илья Юрьевич махнул рукой.

— Ступай в людскую там тебя покормят…

— И напоят! — досказал Пыхач. — Без поливки и капуста сохнет. Потребуй себе добрый оловянник старой браги…

— И кружку зелена вина, — великодушно добавил от себя Илья Юрьевич.

— Вот на этом сугубое спасибо! — воскликнул ярыжка и, отвесив тароватому боярину и ею приятелю по поклону в пояс, поспешил убраться в людскую, чтобы милостивое разрешение, чего доброго, как-нибудь еще не отменили.

Что оно не было отменено, а, напротив, использовано в полной мере, можно было судить уже по тому, что выехал гонец из ворот усадьбы только под вечер, притом сильно покачиваясь в седле и заплетающимся языком распевая:

Слышалась эта застольная песня еще долго-долго, пока не замерла, наконец, вдали за перелеском. И здесь она не оборвалась бы, если бы из-за деревьев не раздались внезапно подозрительные свистки. Ярыжка схватился за свой ржавый меч и храбро огляделся по сторонам. Как вдруг из чащи справа да слева выскочили какие-то неведомые молодцы с дрекольями, мушкетами и рявкнули хором:

— Попался, вражий сын! Тащи его с лошади! Вдобавок огрели его еще пребольно по спине. По счастью, хлесткий улар угодил и по крупу лошадки. Как взмахнет она хвостом, как взовьется на воздух со всех четырех ног!.. Ярыжка чуть-чуть не слетел, не хлопнулся оземь, да вовремя еще уцепился за гриву. И помчала его сивка-бурка, вещая каурка вихрем; у всадника даже дух захватило, воинский колпак с затылка снесло. А вслед ему гоготал тот же ужасный хор:

— Го-го-го! Держи его, держи!

У страха глаза велики. Захмелевший ярыжка разбойного приказа принял нападавших, очевидно, за разбойников, которые ему мерещились везде и всюду даже в трезвом виде. Не слышал он уже, как наши три проказника разразились звонким хохотом.

Возвращаясь с удочками на плече с речки, где наловили сперва мелкой приманки, а затем насадили ее на жерлицы для щук, они не утерпели подшутить над ехавшим им навстречу пьянчугой. Не чаяли они, что их ребяческая выходка будет иметь самые роковые для них последствия.

Только что обутрело и занялась заря, как наши юные рыболовы были опять на речке: неравно какая-нибудь зубастая щука перегрызет еще проволоку! Кстати были взяты с собой и обыкновенные удочки, так как на заре всякая рыба, как известно, клюет всего шибче.

Вот они уже в лодке и, отчалив, плывут вниз по течению к тому месту, где расставлены жерлицы. Но Илюша — страстный рыболов, развернув лесу, он насаживает на крючок жирного дождевого червяка, Кирюшка еще с вечера накопал их на огороде полную жестянку.

В былые времена на Руси лесов было куда больше, чем теперь, реки и речки были в той же степени многоводнее, и рыба всякого рода в них, можно сказать, кишмя кишела. Лишь только Илюша закинул удочку, как поплавок у него запрыгал, и вся зеркальная поверхность кругом так и зарябила, засеребрилась.

— И охота же тебе ловить всякую мелюзгу! — презрительно заметил Юрий. — Вот ужо как заберемся в нашу заводь, где крупнейшие окуни, лини, язи…

— Да ведь я и не ловлю теперь для кухни, — ответил Илюша. — Рыбка играет, ну, и я играю. А! Что, попалась?

Леса его взвилась над водой, и в воздухе засверкала крошечная серебряная плотичка.

— Ведь совсем малюсенькая, а туда же! Тише, не вертись, дурашка, тебе же ведь больнее.

И, сняв рыбку с крючка, он пустил ее обратно в речку.

— Гуляй себе, но вперед, смотри, не попадайся! А знаете ли, братцы, у меня сердце так и стучит: вытащу ли я сегодня хоть одну-то щучку?

— Ну, тебе я и вытаскивать не дам, — объявил решительно Юрий.

— Отчего?

— Оттого, что, как в последний раз, упустишь, пожалуй, самую крупную штуку.

— Не упущу, право, не упущу! Ну, пожалуйста, Юрик, миленький! Ведь жерлиц на всех нас хватит, первая пусть будет твоя, вторая — моя…

— А третья — моя! — подхватил Кирюшка. — Никому не обидно.

— Будь по-вашему, — нехотя согласился Юрий. — А вот и первая. Ага! Есть.

Под навесом прибрежных ив среди зеленеющей осоки торчала из воды воткнутая в илистый грунт сухая палка с двумя вилкообразными сучками. Намотанная на вилки с вечера, тонкая, но крепкая веревка, действительно, вся размоталась и была натянута, как струна. Когда Кирюшка привычным ударом весла подогнал лодку к самой жерлице, Юрий наклонился через борт и овладел веревкой.

— Эге-re, какая силища! Да нет, сударыня, меня не перетянешь.

То привлекая к себе веревку, то опять ее распуская, он "водил", как на поводу, свою жертву, пока та не выбилась из сил. Тогда он начал, не спеша, забирать веревку в лодку.

Рыба снова вдруг заметалась, задергала в последнем порыве отчаянья. Но судьба ее была решена. Наш опытный рыболов не счел уже нужным долее с ней церемониться, и, как только голова ее замелькала под поверхностью воды, он одним махом вытащил бедненькую из ее родной стихии и — в лодку.

— Ай да щука! — расхохотался Кирюшка. — Порося, порося, превратись в карася!

Попавшаяся на жерлицу рыба, в самом деле, оказалась не щучкой, да и не карасем, а большущим, фунта в три, окунем. Трепля за собой веревку, окунь запрыгал в лодке, как мяч, но Юрий сразу схватил его за жабры.

— Ну, что ж, окунь еще вкуснее, — говорил он, не показывая вида, что несколько разочарован. — Ишь, жадный какой, чуть не всю проволоку проглотил.

Пока он снимал окуня с жерлицы, Илюша наполнил ведро водой. Но окуни удивительно живучи. Несмотря на нешуточное повреждение внутренних частей двойным крючком, окунь и в ведре не угомонился, тотчас выпрыгнул бы оттуда, не накрой Кирюшка ведро своей шапкой.

— Теперь мой черед, — сказал Илюша, потирая руки. — Кабы и мне такого же окунища! О щуке я боюсь теперь и думать, чтобы не сглазить.

Увы! Второй жерлицей не соблазнился и посредственный окунек; веревка, как была накануне навертана на развиленную палку, так и осталась нетронутой.

— Вот мне всегда такая незадача! — чуть не заплакал Илюша. — Нет, эта жерлица не может идти в счет.

Но тут запротестовал Кирюшка:

— Как бы не так! Третья жерлица — моя. Таков уговор.

— Да, Илюша, — сказал Юрий, — уговор лучше денег. Пятая жерлица опять твоя. Потерпи.

Что делать! Надо было покориться, потерпеть.

А вот и третья, Кирюшкина жерлица. Как на первой, веревка размотана и крепко натянута. Кирюшка заликовал, отдал весло Илюше, а сам обеими руками взялся за веревку. В тот же миг ее потянуло под киль лодки. Сидевший за рулем Юрий круто повернул лодку, веревка снова выплыла из-под киля и стала описывать широкие круги. Но при этом она обвилась вокруг пучков осоки, крутилась-крутилась, пока, как говорится, ни тпру, ни ну. Кирюшка крупно забранился.