Преемник… Какой-то он будет? Марку не был виден въезд во двор, но вот раздались шаги вдоль колоннады, затем в наружной комнате, а спустя секунду новый командир уже стоял в дверях – очень щегольски одетый, но очень запыленный молодой человек, державший гребенчатый шлем под мышкой. Это был владелец упряжки, которой правил Марк на бегах во время сатурналий[15] в Риме.

– Кассий! – воскликнул Марк. – А я все гадал, будет ли это кто-нибудь знакомый.

Кассий подошел к постели.

– Здравствуй, мой дорогой Марк, как нога?

– Заживает так или иначе.

– Понятно. Что ж, и это уже неплохо.

– А куда ты дел своих гнедых? – быстро спросил Марк, меняя тему. – Ты их не взял сюда?

Кассий опустился на сундук и томно поник в изящной позе.

– Юпитер Величайший, нет, конечно! Я одолжил их Дексиону вместе с конюхом – он будет смотреть за ними и за Дексионом.

– У Дексиона им будет неплохо. Какое ты привел войско?

– Две центурии Третьего легиона, галлы, как всегда. Хорошие ребята, испытанные. Служили на северной границе, прокладывали каменные дороги, раз-другой обменялись стрелами с татуированным народом. – Он томно приподнял одну бровь. – Если они проявят себя в бою так же, как твоя неопытная Четвертая когорта, стыдиться их не придется.

– Думаю, что больше в этих краях беспорядков не будет, – заметил Марк. – Центурион Клодий Максим позаботился об этом как следует.

– Намекаешь на спаленные деревни и посыпанные солью поля? Да, карательные экспедиции – вещь малоприятная. Судя по твоему желчному тону, ты не воспылал дружескими чувствами к центуриону Клодию Максиму?

– Вот именно.

– В высшей степени ревностный командир, – проговорил Кассий тоном седовласого легата.

– Вернее, служака, – резко поправил Марк.

– Если бы ты прочел рапорт, который он подал по возвращении в ставку, ты, может быть, отнесся бы к нему дружелюбнее.

– Хороший рапорт? – удивленно спросил Марк. По его мнению, центурион Клодий Максим был не из тех людей, кто щедр на похвалы.

Кассий кивнул.

– Мало сказать – хороший. Как раз перед моим походом на юг начали даже поговаривать об одном пустяке… ну, там, о золоченном лавровом венке – чтобы Четвертая Галльская выглядела на парадах понаряднее.

Наступило короткое молчание, потом Марк сказал:

– Ну что же, нельзя отрицать, что мы… они это заслужили. Слушай, Кассий, если дело не ограничится разговорами, дай мне знать. Я скажу тебе, куда мне сообщить. Мне бы хотелось узнать, что когорта завоевала свою первую награду под моим командованием.

– Наверное, и когорте будет это интересно узнать, – грубовато ответил Кассий и лениво поднялся.

– Я иду в баню. Я в пыли с ног до головы! – Он постоял, глядя сверху вниз на Марка, на время отбросив свою томную манеру. – Не беспокойся. Я не погублю твою когорту.

Марк засмеялся, но горло у него вдруг перехватило.

– Смотри у меня, а то, клянусь, я найду способ отравить твое вино. Когорта превосходная, лучшая в легионе. Желаю, чтобы они принесли тебе удачу!

На дворе мелькнуло что-то яркое – последний темно-красный лепесток слетел с куста.

Дядя Аквила жил в самом дальнем конце города Каллева. К его дому надо было пройти узкой улочкой, отходившей в сторону от Восточных ворот, оставив позади форум и храмы. Улочка упиралась в тихий угол, образуемый старым земляным укреплением (Каллева была крепостью бриттов до того, как стала римским городком). В этом углу все еще рос боярышник, и порой туда залетали пугливые лесные птахи. Дом почти ничем не отличался от всех прочих домов в Каллеве: деревянный, с красной крышей, удобный, построенный по трем сторонам дворика игрушечного вида, плотно покрытого дерном и усаженного привозными розами и ладанником в высоких каменных вазах. Но была у дома одна отличительная черта – четырехугольная приземистая башня с плоской крышей на одном из углов дома. Дяде Аквиле, проведшему большую часть своей жизни под сенью сторожевых башен от Мемфиса до Сегедуна, без башни было неуютно.

Здесь же, под сенью собственной сторожевой башни, где находился его кабинет, он и в самом деле уютно себя чувствовал. Компанию ему составляли почтенных лет волкодав Процион и «История осадного ведения войны», которую он писал вот уже десять лет.

Темной осенней порой, в конце октября, Марк присоединился к числу его домочадцев. Ему отвели спаленку, выходившую на колоннаду со стороны дома. В беленой комнате находилось узкое ложе со множеством местных полосатых циновок, сундук из полированного лимонного дерева, настенная лампа. Если бы еще дверь не была в другом месте, комнатка как две капли воды походила бы на его спальню в крепости, которая отстояла на расстоянии семидневного перехода. Большую часть дня Марк проводил в атрии, просторной главной комнате дома, иногда с дядей Аквилой, а чаще один, разве что к нему наведывались Стефанос или Сасстикка. Марк ничего не имел против Стефаноса, старого раба-грека, личного слуги дяди, который теперь прислуживал и Марку. Но кухарка Сасстикка – совсем другое дело. Рослая костлявая старуха, она дралась, как мужчина, и частенько давала волю кулакам, когда ее выводили из себя другие рабы. Но с Марком она обращалась, как с малолетним больным ребенком: приносила ему горячих пирогов, когда стряпала, теплого молока, так как Марк казался ей слишком худым; она суетилась вокруг него и тиранила его, и Марк чуть не возненавидел старуху, потому что в ту пору боялся жалости.

Плохая то была для него осень: впервые в жизни он чувствовал себя отвратительно, почти непрерывно страдал от боли и ясно сознавал крушение всего того, что умел и что было ему дорого. Он просыпался в предрассветной темноте и слушал, как трубят утреннюю зорю в походном лагере, заночевавшем под стенами города, и от этого ему становилось еще тяжелее. Он тосковал по легионерской жизни, отчаянно тосковал по родине. Сейчас, когда родные этрусские холмы были, видимо, для него утрачены, они сделались ему дороги до боли, каждая мелочь: цвет, запах, звуки – все играло в его памяти, как драгоценный камень. Серебристое дрожание оливковых рощ, когда дул мистраль, летний аромат тимьяна, розмарина и белых мелких фиалок в нагретой траве и песни, которые пели девушки во время сбора винограда.

А тут, в Британии, в пустынных лесах завывал ветер, вечно плакало небо, ветер пришлепывал к окнам сырые листья, и они трогательно темнели на запотевших стеклах. И у него на родине бывала непогода, но одно дело – непогода дома, и совсем иное – ветер, и дождь, и мокрые листья, когда ты в изгнании.

Ему было бы легче переносить это тяжелое время, будь рядом товарищ его возраста. Но он был единственным молодым существом в доме, даже у Проциона на морде уже засеребрилась шерсть. Поэтому Марк был предоставлен самому себе, и хотя он не сознавал этого, чувствовал себя одиноко.

Один лишь раз ему сверкнул луч во мраке той осени. Вскоре после прибытия в Каллеву он получил известие от Кассия о том, что отныне знамя Четвертой Галльской на Парадах будет украшено золоченым лавровым венком. А спустя еще какое-то время и сам Марк получил в награду воинский браслет. Об этом он и не мечтал. Эта награда была не то что разные венки, дававшиеся за храбрость, – браслетом награждали, пожалуй, за те же качества, за которые Второй легион заслужил эпитет «Pia Fidelis[16]». Эти же слова были вырезаны и на тяжелом золотом браслете под изображением Козерога – знаком легиона. С первого же дня Марк всегда носил его на запястье. И все же еще важнее для него было сознание, что именно под его началом когорта завоевала свою первую награду.

Дни сделались короче, ночи длиннее, и вот настала ночь зимнего солнцестояния. Ночь, как решил Марк, вполне соответствовала мрачной поре года. Неизбежный ветер завывал в лесу Спинайи у подножия старого крепостного вала, порывы его гнали снежную крупу, и она стучала в окна. В зале было тепло, так как, невзирая ни на какие другие причуды дяди Аквилы, пол исправно подогревался снизу, и на углях в жаровне, скорее для уюта, чем для тепла, всегда пылали ветки дикой вишни, отчего всю большую комнату наполнял легкий душистый аромат. Свет от бронзовой лампы, падавший золотым кружком на группу перед очагом, оставлял неосвещенными беленые стены, и в дальнем конце залы сгущалась тень, но перед алтарем домашних богов всегда горел светильник. Марк полулежал на своем обычном ложе, опершись на локоть, дядя Аквила сидел напротив него в большом кресле на скрещенных ножках, а рядом, растянувшись на теплом мозаичном полу, лежал пес Процион.