Золотой свет угасал; тишину вдруг прорезало тонкое, как ниточка, птичье пенье – тоскливая осенняя песенка королька, сидящего в ветвях дикой груши. И Марк вдруг сделал неожиданное открытие: а ведь лето получилось хорошее. Конечно, он тосковал по родным местам, каждую ночь ему снились этрусские холмы и он просыпался удрученный. И все равно лето было хорошим… В один прекрасный день залаял Волчок. Марк удивился, наверное, не меньше самого Волчка. «Волки же не умеют лаять», – сказал он Эске. А тот ответил: «Если растить волка в собачьей своре, то он будет делать все, как они». Волчок, гордый своим достижением, целыми днями оглашал сад визгливым щенячьим лаем. Всплыли в памяти и другие мелкие, но хорошо запомнившиеся события: Сасстикка приносит горячие витые булочки, и они пируют вчетвером; он и Эска сами мастерят охотничий лук; Коттия держит в сложенных ладонях его деревянную птичку… Славное лето. Марк вдруг исполнился благодарности к нему.

Он спал этой ночью спокойным, но чутким сном, как спят охотники, и проснулся от далекого звука горна, играющего побудку в походном лагере.

Руфрий Галарий появился так рано, что осенняя паутина еще лежала густым покрывалом на траве, вся мокрая от росы, а рассветный воздух пахнул остро и свежо. Но Марк давно ждал его. Он ответил на приветствие хирурга и объяснил:

– Мой раб пошел запереть волчонка. Сейчас он вернется.

Галарий кивнул:

– Я его встретил. Он принесет разные вещи, которые нам понадобятся.

Он открыл привезенный с собой бронзовый ящик и принялся выкладывать на сундук орудия своего ремесла.

Прежде чем он кончил, вернулся Эска и принес горячей воды, чистое полотенце и бутыль местной ячменной водки, которая, как считал Галарий, лучше очищает раны, чем вино, хотя и жжет больше.

– Я принесу горячей воды еще, когда будет нужно, – добавил Эска и, поставив все принесенное на сундук, подошел к постели и низко наклонился над ней, как сделал бы Волчок.

Галарий закончил приготовления и обернулся к Марку:

– Итак, готов ли ты?

– Да, – Марк отбросил покрывало и стиснул зубы.

Долгое время спустя он очнулся, вынырнув из черноты, которая обрушилась на него задолго до того, как работа была закончена; он лежал под теплым покрывалом, а рядом стоял Руфрий Галарий, положив свою тяжелую руку ему на сердце, как год назад старый Авл. В затуманенном сознании Марка даже мелькнуло, что это тот самый прошлогодний случай и ему просто снился сон. Но тут же его зрение и слух прояснились, он увидел Эску за спиной хирурга и огромную фигуру в дверях и догадался, что это дядя Аквила. Он услышал отчаянный вой Волчка, запертого в кладовой, и вернулся к действительности, как пловец вырывается из глубины на поверхность.

Тупая боль старой раны сменилась резкой пульсирующей болью, которая отдавалась во всем теле, вызывая дурноту. Марк невольно застонал.

Хирург кивнул:

– Да, разит больно, но скоро поутихнет.

Марк, как сквозь туман, увидел синеватые щеки испанца.

– Ты… кончил? – с трудом пробормотал он.

– Кончил. – Галарий натянул покрывало, рука его была в крови. – Через несколько месяцев ты будешь здоров, как раньше. Лежи спокойно и отдыхай, вечером я зайду. – Он слегка хлопнул Марка по плечу и отвернулся собрать инструменты. – Передаю его в твои руки, сейчас можешь дать ему питье, – сказал он Эске, выходя. Потом Марк услышал, как он сказал кому-то на галерее: – Осколков хватило бы на целого дикобраза, но мышцы повреждены меньше. Мальчик теперь пойдет на поправку.

Затем около него очутился Эска с чашей в руках.

– Коттия… Волчок… – прошептал Марк.

– Сейчас я ими займусь, но сперва выпей.

Эска встал на одно колено около ложа, и голова Марка оказалась на его плече, а прохладный край чаши – у самых губ. Эту знакомую горечь он помнил с прошлого года. Допив чашу до дна, он с удовлетворенным вздохом повернул голову и взглянул Эске в лицо. Лицо у Эски посерело и заострилось, а губы искривились, как у человека, которого вот-вот стошнит.

– Что, так было страшно? – спросил Марк, сделав слабую попытку улыбнуться.

Эска ухмыльнулся:

– Засыпай скорее.

В одной-двух милях к югу от Каллевы, где лес внезапно обрывался крутым склоном, поросшим папоротником, стояли двое – римлянин и бритт, а между ними, задрав кверху морду и принюхиваясь к ветру, молодой пятнистый волк.

Римлянин нагнулся и расстегнул тяжелый, с бронзой, ошейник на шее волка. Волчок стал теперь взрослым волком, хотя и не достиг полной мощи. Сейчас настало время предоставить ему выбор – возможность вернуться в лес к своим диким сородичам. Дикого зверя можно приручить, но нельзя считать его по-настоящему своим, пока, получив свободу, он не вернется к тебе добровольно. Марк знал это, и они с Эской тщательно готовили теперешнее событие. Они не раз приводили волка на это место, чтобы он изучил дорогу домой, если ему захочется вернуться. Если… Держа пальцы на пряжке, Марк раздумывал над тем, ощутит ли он когда-нибудь опять живое тепло мохнатой шеи Волчка.

Сняв наконец ошейник, Марк сунул его себе за пазуху. Оттягивая минуту расставанья, он гладил настороженные уши. Затем он выпрямился:

– Ты свободен, братец. Доброй тебе охоты.

Волк с недоумением посмотрел ему в лицо, затем новый порыв ветра принес лесные запахи, коснулся его подергивающегося носа, и зверь затрусил вниз по склону.

Двое молча проводили его взглядом, в кустарнике скрылась пятнистая тень. Марк повернулся и направился к стволу березы, лежащему ниже по склону, шагая по неровной почве быстро, но неуклюже, и при каждом шаге наклоняясь на одну сторону. Руфрий Галарий прекрасно справился со своей работой, и теперь, восемь месяцев спустя, Марк фактически был здоров, как и обещал хирург. Конечно, шрамы останутся до конца жизни, а хромая нога исключает службу в легионе. С помощью Эски он всю зиму проделывал упражнения, какие полагается делать для выступлений на арене, и был мускулист, как гладиатор. Марк сел на ствол березы, а Эска уселся рядом на корточки.

Это был их излюбленный наблюдательный пост. На стволе было удобно сидеть, и, благодаря крутизне склона, отсюда открывался вид на лесистые холмы и за ними – на синеющее вдали нагорье. Марк видел эти лесистые перекаты и по-зимнему обнаженными, и пестрыми, точно грудь куропатки. Видел он их и в терновом пуху, просыпающимися ранней весной, и вот сейчас лес точно охватило зеленым пламенем, и дикие вишни стояли вдоль лесных троп, как зажженные свечи.

Двое наблюдателей лениво перекидывались фразами и подолгу молчали. Таким образом они перебрали множество тем, в частности обсудили гостя, которого дядя Аквила ожидал вечером, – ни больше ни меньше как самого легата Шестого легиона, едущего из Эборака в Регн, а оттуда в Рим.

– Он старый друг твоего дяди? – между прочим поинтересовался Эска.

– Да, кажется, они вместе служили в Иудее, дядя командовал Первой когортой Десятого легиона, а легат служил трибуном при штабе. Должно быть, он много моложе дяди Аквилы.

– Он едет к себе домой?

– Да, но дядя Аквила говорил, у него какое-то дело в Сенате. А потом он опять вернется в легион.

Вскоре они и вовсе замолчали, каждый погрузился в свои мысли. Мысли Марка преимущественно касались проблемы, волновавшей его все последнее время: что делать с собой, со своей жизнью теперь, когда он здоров. Военная карьера для него закрыта, ему остается одна дорога, и он выбрал ее сейчас также безошибочно, как птица безошибочно выбирает путь к дому – фермерство; оно было у него в крови, все в его роду – от сенатора, с его поместьями в Альбанских горах, до того легионера в отставке, выращивающего на своем участке тыквы, – возделывали землю. Для Марка с самого рождения земледелие и военная служба были двумя естественными и привычными способами жить. Но для начала нужны были деньги. Хорошо быть легионером в отставке, получившим участок в дар от правительства. Хорошо было бы и Марку, прослужи он в легионе свои двадцать лет, даже если бы он и не дослужился до префекта Египетского легиона. Да если бы еще добавить сбережения со своего жалованья и наградные, причитающиеся центуриону… Ну а так у него нет ничего. Можно, конечно, обратиться за помощью к дяде Аквиле, он не откажет, только Марк не станет обращаться. Дядя человек небедный, но и не богач, он и так уже много сделал для Марка. Наверное, давно следовало бы поискать способы зарабатывать на хлеб, но у свободного человека так мало этих способов. Чем дальше, тем больше у него зрело опасение, что ему не избежать участи стать чьим-нибудь секретарем. Некоторые предпочитали иметь секретарем свободного, а не раба, – и здесь, и дома, в Этрурии. Но едва мысль о возвращении на родину пришла ему в голову, он тут же отбросил ее, он знал: вернуться домой, не имея там корней, не имея никакой собственности, и даже ни малейшей надежды на оную, – такое возвращение было бы лишь миражем. Свое изгнанничество он бы принес с собой в родные холмы, и привкус изгнания все испортил бы. Нет, если и стать секретарем, то здесь, в Британии.