Згур с трудом глотнул воздух, провел холодной ладонью по лицу…
— Так что передать Барсаку?
Отвечать не было сил. Что передать? Благодарность за смерть отца?
— Ничего…
— Ничего? — усатый покачал головой. — Ты, наверно, слишком устал сегодня, сотник! Понимаю, выиграть такой бой! Передам тысячнику, что ты все понял и готов, как и прежде, служить Краю…Згур не ответил. Ему было все равно…
Холодный лик Серебряного Валадара равнодушно взирал на оскверненную людской кровью землю. Вдали слышался волчий вой — звери чуяли поживу. Живые ушли от
мертвых — лагерь был разбит в стороне, на противоположном склоне холма. Над шатрами и еле тлевшими углями костров стояла тишина — те, кто хотел выпить за победу, уже выпили, плакавшие — отплакали.
Згур лежал на спине, глядя на неяркие, исчезающие в лунных лучах звезды. Странно, он не мог спать. В изголовье лежал пузатый румский кувшин, принесенный «ката-китами», но Згур не выпил и глотка. Ни за победу, ни за упокой человека, который был его отцом…
Он несколько раз пытался вспомнить лицо Ивора, но каждый раз перед глазами вставал отец — такой, каким приходил к нему в снах. Зато вспоминалась Милена — холодное красивое лицо, тяжелые перстни на тонких пальцах. Он вдруг понял, кого ему все время напоминала кнес-на. Наверно, такой станет Горяйна лет через двадцать — застывшей в холодном спокойном величии, ледяной, невозмутимой. А ведь она тоже плакала, дочь великого де-дича Бовчерода! Так же, как плакала мама. Две женщины, которых сделал несчастными Ивор…
Растерянность уходила, исчезал гнев, осталась лишь усталость. На кого гневаться, кому мстить? Разве не сам он мечтал покарать предателя Ивора? Что из того, кем был Ивор раньше? Навко Месника, его отца, давно уже нет. Згур простился с ним много лет назад, когда впервые понял, почему плачет мама. Ивор сам выбрал свою судьбу. Мать Болот была терпелива, но даже она не смогла помочь, когда Палатин Валинский протянул руку к Железному Венцу…
Обижаться не на кого. Он — слуга Края. И если Велга считает, что его место здесь, значит, так надо. Да и разве может он бросить Сурь? Ему верят, за ним идут…
Об Уладе он старался не думать. Теперь она — чужая жена, она — Кейна, поднявшая меч против своей новой семьи. Говорят, над родом Кавада висит давнее проклятие. В каждом поколении брат поднимает меч на брата. Все повторилось: Сварг Огрин поссорился с Велегостом Железное Сердце, а Кейна Улада взбунтовалась против Светлого Войчемира. Это не его война. Тем более Край не поддержал мятеж. Кто знает, может быть, Вейско уже там, около Валина, чтобы под Кеевым Стягом покарать заносчивых улебов?
Там ему делать нечего. В далекой Ории разберутся без него. Разве что мама… Но ведь она знает, что он жив! Разве вдова Навко Волотича будет рада, если ее сына казнят как изменника?
Згур заставил себя забыть, не думать. Его дела здесь. Только сейчас он начал понимать, что сделано. Он разбил «рогатых»! Полуденная Сурь свободна — его Сурь! Пусть пока в руках только половина страны! Он молод, и еще все успеет. Как удачно, что он не послал Асмута на смерть! Великий боярин, зачарованный сиянием Венца, будет помогать ему и дальше — до самого Белого Крома. А там — поглядим…
Згур вспомнил Ярчука, такого, каким тот был раньше — лохматого, с густой седоватой бородищей, и грустно усмехнулся. Бедняга «чугастр»! Костяная Девка не ошиблась, им обоим нужно одно и то же. Теперь, когда Лучев и Полуденная Сурь принадлежат ему, Згуру, новому кнесу придется взять в жены Горяйну. Ему уже намекали, скоро об этом начнут кричать на площадях. Згур покачал головой — жаль Ярчука, да и кнесну жаль! Но любовь и жалость — ничто, когда впереди сверкает Венец…
Згур вздохнул, вновь бросил взгляд на черную недвижную твердь небосклона. В глаза ударил лунный свет. Внезапно показалось, что Серебряный Валадар смеется, хохочет во весь свой мертвый оскал. Неслышный смех ударил в уши, болью прокатился по сердцу. Ты славно все решил, маленький Згури, Згури-Смерть! Ты всегда все решаешь правильно! Те, кто ошибся, уже мертвы, а ты жив и счастлив, и будешь счастлив дальше, еще много лет, тебя будут любить женщины, на твоей голове засверкает Венец, а другие станут умирать за тебя — маленькие живые фигурки на окровавленной, покрытой черной горелой травой доске!..
Згур закрыл глаза, прижал ладони к лицу, но лунный лик продолжал скалиться, страшный хохот гремел, не смолкая. Згур ткнулся лицом в мягкую пахучую траву и сцепил зубы, чтобы не завыть от бессилия и боли. Хотелось врасти в эту землю, стать ее частью, но холодная твердь отталкивала, не принимала…
…Серый туман скрывал знакомый холм. Бусел исчез, сгинула река. Серая стена окружила его со всех сторон, и даже лицо отца казалось неясным пятном.
— Нам больше не увидеться, Згур…
Туман надвигался, белые клочья плавали перед глазами, и Згуру вспомнилась Черная Река, куда уходили души. Теперь настал черед отца. Как хорошо, что они встретились — пусть и во сне…
— Ты не сможешь больше покидать Ирий? Почему? Отец покачал головой, и Згуру почудилось, что на плечах молодого сотника не знакомый алый плащ, а старые гнилые лохмотья. Истлела одежда, густой ржавчиной покрылась кольчуга. Згур понял — Навко Месник, Мститель за Край, мертв уже много лет. Он погиб еще там, на страшном поле под Коростенем, безвестным, вместе с тысячами других, вставших под Стяг Седой Велги…
— То, что держало меня здесь, исчезло. И тебе больше не нужны мои советы. Ты стал взрослым, Згур!
Да, все верно. Предатель Ивор мертв, и отец может уйти в светлый Ирий…
— Погоди! — Згур заспешил, шагнул вперед, но туман сгустился, отталкивая, не пуская. — Отец! Говорят, мертвые все знают…
— Все? — послышался негромкий смех, серый туман дрогнул. — Ну что ты, сынок!
Згур упрямо сжал губы. Отец должен знать!
— Скажи, что со мной сделали? Почему я стал таким?
— Каким? — в далеком голосе слышалось удивление. — Ты просто стал взрослым. Ты выиграл первую битву — и свою первую войну…
— Нет! Я вспомнил! В Валине, когда я спал, Ивор привел какого-то чаклуна… кобника. Они что-то сделали со мной! Кобник говорил про печать на сердце…
Печать на сердце… Вот почему слова Ивицы показались знакомыми! «Положи меня, как перстень, на сердце твое…» Перстень на сердце… Оттиск перстня — печать…
Туман сгустился, превратив отца в неясный серый призрак. Холодная мертвая влага коснулась губ, горечью заполнила рот…
— Я хотел спасти тебя, Згур! Просто спасти. Ты мне был нужен, как обручник Улады, но дело зашло слишком далеко. Разве я мог допустить, чтобы ты погиб?
Голос стал другим, и Згур понял: с ним говорит Ивор.
— Печать! — повторил он сквозь зубы. — Твой кобник поставил печать…
— Это только слово. Чаклуны любят скрывать свои
дела за красивыми словами. Дело в другом. Ты бы погиб, если б вернулся домой. А ведь ты бы вернулся, правда?
Згур вспомнил холодный морозный день, толпы у высокого крыльца, бледное, неживое лицо Улады. «Поям в жены дойчу твою…»
— Да….
— Вернулся бы — и погиб. А ведь ты умен, молод, хочешь жить. Значит, есть нечто сильнее этого! Сильнее желания жить! Муравьи не могут покинуть муравейник, Згур! Они умирают, оставшись в одиночестве. Человек не лучше муравья. Особенно тот, кто с детства привык жить в стае…
…Вспомнился давний разговор с Ярчуком. Да, люди живут в своей стае. Венет еще удивлялся…
— Когда человек покидает свою землю, его настигает болезнь. Ее называют Безумие Чужбины. Человек еще жив, но уже не может быть прежним. Солнце чужбины не греет, Згур!..Да, чужое солнце не греет. Вспомнился бедняга Ярчук. Только смерть могла помешать венету вернуться в родную Сурь…
— Ты бы погиб в чужой земле. Просто не смог бы вовремя выхватить меч или улыбнуться врагу. Безумие Чужбины мутит разум, и человек становится беззащитнее муравья. Кобник запечатал твое сердце, чтобы не пустить болезнь. И ты смог остаться самим собой — остаться свободным. Свободный человек думает о главном — о себе самом. Он редко ошибается, потому что душа его спокойна. Ему незачем думать о других, они для него — чужие. И ты выжил, думая о себе. Теперь ты свободен…
