— Как ты? — не выдержал Згур.

— Да, как я…

Голос вновь стал другим — с ним говорил отец.

— Я был свободен, Згур, когда взял оружие и пошел за Велгой. И я умер свободным. Ивор… Он тоже стал свободным, но эта свобода — другая. Он сам запечатал свое сердце…

— Что же мне делать? Отец, скажи! Что мне теперь делать?

Ответа не было. Туман стал плотным, словно вода в Черной Реке, перед глазами закружили темные тени… И вдруг все исчезло. Перед глазами было поле — огромное, бескрайнее — поле Смерти. Тысячи людей лежали среди окровавленной высокой травы. Воронье кружило над трупами, вдали слышался волчий вой. Это уже было — только что, у Двух Холмов, было и раньше, на Четырех Полях. Но Згур знал, что видит совсем иное. Там, вдали, Короетень. Здесь — те, кто не побоялся выйти против сполотских клинков. Вольные люди, оставшиеся свободными даже в смерти.

Отец лежал совсем рядом, сжимая в застывшей руке окровавленный клевец. Лицо молодого сотника было спокойно. Ему не нужна была проклятая печать на молодом горячем сердце. Он выбрал свободу — но не ту, что через много лет погубит всесильного Ивора. И вдруг Згуру показалось, что он видит себя, убитого в давние годы за самое святое — свободу родной земли и свободу той, что любил больше жизни. Разве он поступил бы иначе? Разве он смог бы думать о чем-то другом?

Згур понял — он знает ответ.

Тризну справляли на третью ночь. Только под вечер насыпали последний курган — седьмой. Могилы растянулись по всей долине, между двумя холмами, на которых бойцы встретили смерть.

Все эти дни Згур вместе с остальными копал глубокие ямы и помогал опускать туда холодные, недвижные тела. Рядом с погибшими клали их оружие, а сверху, на укрепленную камнями насыпь, бросали скандские секиры и рогатые шлемы. Врагов не хоронили — не хватало сил. Пусть боги скандов вместе с окрестным зверьем позаботятся о тех, кто принес на Сурь огонь и смерть!

Пора было уходить. Над Двумя Холмами стоял тяжелый дух сотен гниющих тел. Даже в лагере становилось трудно дышать. Наутро предстоял поход, но сейчас уцелевшие спали — усталые, обессилевшие от страшных дней бесконечного прощания с погибшими друзьями…

Згур нашел Ярчука возле одного из костров. Венет был не один. Рядом с ним сидела кнесна. Они о чем-то говорили — тихо, еле слышно. Лицо Горяйны тонуло в черной тени, венет хмурился, глядел в сторону.

Увидев его, оба встали. Згур улыбнулся, привычно взмахнул рукой:

— Хайра! Я вас искал. Надо поговорить.

Лицо Горяйны казалось высеченным из холодного камня.

— Исполать, кнес…

Ярчук что-то буркнул под нос, неловко поклонился.

Згур вновь усмехнулся. Его уже не раз называли так. Для тех, кто победил у Двух Холмов, вопрос о Венце был ясен. Как и для него самого. Значит, пора решать…

— Война кончается, когда похоронен последний боец, кнесна. Сегодня она кончилась… Горяйна задумалась, кивнула:

— Да, кнес Згур Иворович. Война кончилась… Згур помолчал. Хотелось сказать все сразу, но с чего начать? Да, война кончилась…

— Чтобы отбить Белый Кром, понадобится еще несколько лет. Полуденная Сурь должна заключить мир с Хальгом Олавсоном. Надо залечить раны, собрать новое войско — настоящее, большое…

Кнесна вновь кивнула:

— Ты прав, кнес. Но об этом мы поговорим с тобой в Лучеве…

Згур вздохнул. Бедная женщина! Можно только представить, о чем они говорили с венетом! Не иначе, прощались.

— Нет, поговорим сейчас. Ты наградишь «катакитов» и предложишь тем, кто хочет, поселиться здесь. Их немного, но они сумеют подготовить новых бойцов…

Кажется, все сказано… Нет, не все!

— Следи за Асмутом. Он будет тебе нужен, но если посмотрит в сторону — бей без жалости. И не верь Хальгу. Он мастер говорить сладкие речи. И еще… Вели узнать, кто оговорил боярина Вертя. Узнай — и накажи. Пусть это даже будут боги… И еще у меня к тебе просьба… У Асмута есть родственница, ее зовут Ивица. Помоги ей, если станет нужно!

— Погоди! — кнесна подалась вперед, глаза ожили, удивленно блеснули. — Почему ты говоришь это мне, Згур Иворович? Теперь это — и твоя забота!

— Нет…

Згур поднял глаза к темному, затянутому тучами небу. Где-то там, за облаками, — Серебряный Валадар. Но в эту ночь ему не придется скалиться.

— Я заключил договор, кнесна Горяйна. Я обещал спасти Лучев и разбить скандов. Договор выполнен — и я уезжаю. Ты справишься сама. А если понадобится человек, с которым захочешь разделить Венец, то ты его найдешь. Думаю, искать долго не придется.

Горяйна растерянно переглянулась с венетом. Ярчук привычно дотронулся до подбородка, отдернул руку… Згур невольно хмыкнул — прощай, косички! Эх, борода предо-рогая!

— Боярин! — венет первым пришел в себя. — Куда ж тебе уезжать-то? Не можна! Большой боярин велел…

— Отец погиб, — Згур отвернулся, стараясь говорить спокойно. — Моя девушка в беде. Чего еще мне ждать?

У костра повисло молчание — тяжелое, немое. Наконец Ярчук тяжело вздохнул:

— Отож… Доведется и мне с тобой… Звиняй, кнесна! Згур покачал головой:

— Не доведется! Ты — дома. Я тоже хочу домой. У каждого — своя судьба.

— Тогда возьми войско! — Горяйна подошла ближе, маленькая ладонь коснулась его руки. — Я дам тебе серебра!..

— Нет, кнесна. Мне не с кем там воевать… Згур знал, что говорит неправду. «Катакиты» пригодились бы, чтобы защитить Валин. Но вести чужое войско в Орию он не имел права. Если будет война — то это его война.

И вновь молчание. Ярчук хмурился, наконец мотнул головой:

— Негоже, боярин! Ой, негоже… Хочь веревками тебя вяжи!

Горяйна улыбнулась — впервые за весь разговор:

— Тебя ведь не удержат веревки, Згур Иворович? Веревки? Згур усмехнулся в ответ:

— Я вольна людь, кнесна! Не роб!

— Возьми! На шлем повяжешь! Рука протянула платок. Згур поклонился, тронул губами холодные пальцы.

— Погоди!

Ее руки легли на плечи, губы коснулись губ.

— Спасибо, риттер! За все — спасибо! Да пребудут с тобой боги…

— Боги! — Ярчук отвернулся, засопел. — Боги — оно конечно. Да сотни три воев вернее будет! Згур обнял венета, хлопнул по плечу:

— Двейчи не вмирати! Не пропаду!

Уходя, он не выдержал — оглянулся. Маленькая рука Горяйны сжимала широкую лапищу венета. Кажется, эти двое уже нашли свою судьбу. Оставался пустяк — встретить свою. Встретить — и не побояться взглянуть в глаза. Он успеет. Должен успеть…

От трухлявого дерева несло гнилью, под ногами хлюпала затхлая вода. Згур брезгливо поморщился, провел пальцем по неровной деревянной обшивке. Ну и мерзость! В этаком месте — и умирать!

Но умирать придется завтра. Неведомо где — то ли на Червоной площади, среди орущей толпы, то ли здесь, в глухом подвале. Разницы никакой, разве что не хотелось проводить последнюю ночь среди сырости и гнили. Одно слово — Савмат!

Яма называлась «поруб». Ее выкопали прямо в подвале Кеевых Палат, накрыли старой рассохшейся крышкой и бросили вниз румский кувшин с надтреснутым горлом. В кувшине оказалась вода, такая же затхлая, как и все остальное. Згур пить не стал. Может, перед казнью поднесут братину. Говорят, положено…

Он поглядел наверх — и ничего не увидел. Темно! Окон в подвале нет, на дворе ночь, и сквозь щели не заметить ни единого лучика. Это немного удивляло. Там, наверху, стража. С чего ей в потемках куковать? Впрочем, Згура это уже не интересовало. Как и все остальное.

В последний раз в душе что-то проснулось, когда ему не позволили увидеться с Уладой. Згур даже не знал, где она сейчас — в Валине или здесь, в Савмате. Он мог лишь молить богов, чтобы ей не достался такой же поруб. Не звери же они тут! Тем более он уже осужден, а Кейне Уладе суд только предстоит. Он — изменник, она — мятежница. Неизвестно, что хуже.

Во встрече ему отказали. Бывшему сотнику Вейска Края, а ныне смертнику, не полагалось ничего — кроме последней ночи в порубе, кувшина с затхлой водой и плахи на следующее утро. Даже плаха была милостью. Изменников вешают, но на суде вспомнили о Кеевой Гривне. Потомственный дедич имел право на плаху…