– И чего же ты хочешь, Владычица?

Я на миг закрываю глаза. Мне очень хочется выразить свое желание взглядом. Знаю, что вряд ли получится. Меня никогда такому не учили. Я просто не смогу, как та эльфийка из фильма, смотреть на своего мужчину, как на единственную радость в своей бесконечной жизни. И все же, я поднимаю ресницы. Я смотрю на него, мечтая, что он, несмотря на то, что мужчина, несмотря на то, что по определению не сможет догадаться о моих чувствах по одному только взгляду, всем же известно, как медленно они соображают, эти мужчины, поймет. Я смотрю и, поддавшись порыву, прижимаю ладонь к его щеке, и склоняюсь к губам, да, склоняюсь, хоть никогда и не жаловала поцелуи, которые так нравятся светлым.

– Научи меня, – прошу. Да, да – прошу мужчину. Это почти унизительно. Но так как на фоне всего услышанного мной вчера и сегодня только почти, я справляюсь и не злюсь. Не впадаю в подлинную ярость от того, что мне приходится пойти на это. И моим призом становится его недоумение, а потом и поцелуй.

Меня целует мужчина. Нет, не так. Меня целует мужчина, с которым я уже делила постель и который, несмотря на это, еще ни разу так меня не целовал. Он немногословен. Я это понимаю, когда, так ничего и не сказав на мою просьбу, он подхватывает меня на руки, я только успеваю удивиться его силе, и одернуть себя, а то в первый момент был порыв ударить и твердо встать на ноги, чтобы иметь возможность отразить любое нападение с его стороны. И все же я убеждаю себя, что этого не последует, и позволяю ему отнести меня на кровать.

Он опускает меня на нее так бережно, что на секунду у меня закрадывается подозрение, что в этот момент он видит перед собой не меня, а кого-то еще. Это почти обидно. Снова появляется желание ударить его, разбить в кровь губы, которыми он еще совсем недавно так непривычно меня целовал. Но я сдерживаюсь и вспоминаю слова Андрея, который наставлял меня перед киносеансом. 'Если тебе что-то не понравится, прежде чем злиться, лучше скажи об этом. Возможно, ты просто что-то не так поняла…', – вот что он сказал. Поэтому я притягиваю Марфинуса к себе, заставляю его уткнуться лицом мне в шею, и спрашиваю, шепча ему на ухо, и честно стараясь, чтобы голос звучал без злобы.

– Ты представляешь на моем месте кого-то другого?

– Даже если бы я мог, то не стал бы, – говорит он.

Поднимает голову и снова целует. Ведет ладонью вдоль моего тела, но так осторожно, так не похоже на то, как он когда-то уже делал это, в тот раз, когда я его заставляла. Сейчас он все делает сам. Я разрешаю. Это так странно и в тоже время удивительно. И теперь я, кажется, понимаю, что такое нежность, и почему он так хотел, чтобы в его жизни была именно она. Я хочу, чтобы она была в нашей жизни. В нашей, да, теперь я понимаю, что так будет правильно. Думаю об этом, и медленно, боясь его лишний раз спугнуть, обидеть, надавить там, где не нужно, начинаю отвечать.

Это удивительное чувство. Он так чутко реагирует на каждое прикосновение, что я сама не понимаю, откуда у меня в горле появляется ком, и почему намокают ресницы. Он собирает мои слезы губами, и даже от этого его жеста внутри меня не рождается злость. Все плавится перед глазами, плывет. Внутри все горит. Я знаю только один способ потушить этот пожар. И все же я не тороплю его, своего мужчину. Даю ему возможность насладиться своей властью над моим телом, не претендуя властвовать над ним самим, пока не претендуя. Не в постели. Не сейчас.

И все происходит так, как хочется ему. Очень нежно, и очень медленно. Совсем нет тех резких движений, которые мне так знакомы, совсем нет боли: ни для меня, ни для него. Да, я впиваюсь в его плечи ногтями, но в этот раз специально слежу за тем, чтобы не ранить его. Только в конце, когда контроль почти полностью покидает меня, чего со мной никогда не случалось раньше, я оставляю на его влажной от пота спине несколько неглубоких царапин. И, когда мы, остывая, уже просто лежим рядом в одной постели, не спешу его прогнать, как сделала когда-то, я слизываю соленые красные капли с этих кровавых полосок и вижу, как блаженно он улыбается мне, не открывая глаз.

И, забегая чуть вперед, хочу сказать, что то чувство, с которым мы на одном дыхании проживаем всю эту невероятную неделю, находит свое оправдание поздним вечером, перед родительским днем, когда в моих покоях без предупреждения оказывается Великая Мать Дома Рим-Доль, мама. Я сижу на коленях своего мужчины, он перебирает мои пальцы, иногда поднося к губам мою руку, и целуя их каждый по одному. Я позволяю ему это. За эти дни я столько всего ему уже позволила, что такие жесты с его стороны, как притянуть меня к себе на колени или поцеловать, когда я этого совсем не жду, не рождают во мне ни злости, ни отторжения. Он свято соблюдает нашу договоренность, позволяя себе все это только за закрытыми дверьми нашей с ним спальни. Да, теперь именно нашей. И все же, когда он поднимает на меня свои глаза, и я все еще не замечаю, что мы уже не одни в этой комнате, и выдыхает, вынуждая меня задыхаться от нежности: 'Я умру за тебя…'. Да-да, те самые слова, которые мой отец так и не сказал моей матери. Когда он говорит, её властный голос, разрезающий тишину, вынуждает меня вздрогнуть и забыть об ответе.

– Так вот зачем ты меня позвала.

Мы вздрагиваем одновременно, я вскидываю глаза на Великую Мать, Марфинус, которого мне теперь так привычно звать просто Марфой, слишком сильно сжимает мою ладонь, почти причиняя мне боль, но те слова, которые он говорит до того, как успеваю заговорить я, ставят в тупик не только меня, но и Главу Первого Дома, мою маму.

– Я убью за тебя, – говорит он, адресуя эти слова мне, но глядя на нее, – даже если для того, чтобы быть с тобой, придется убить Великую Мать.

Первой моей мыслью становится, что убить на самом деле придется, но не ему, а мне. И меня по-настоящему пугает отрезвляющая мысль, что я готова убить за эти слова не его, хотя за свою дерзость он заслуживает больше, чем смерти, о нет, я всерьез думаю о том, что для того, чтобы сохранить его, я готова убить её. Да, да, готова убить собственную мать, Владычицу Первого Дома. И что самое страшное, она видит это по моим глазам, когда я соскальзываю с его колен и встаю рядом со своим мужчиной, поднявшимся из кресла.

– Наверное, тебя можно поздравить, – после паузы, кажущейся мне бесконечной, говорит она, обращаясь ко мне. – И, наверное, мне следует тебе завидовать.

Вот только когда она шагает к нему, я все равно заступаю ей дорогу и отвожу руку в сторону, в любую секунду готовая обратиться к клинку. Но она не делает попытки убить моего мужчину, непокорного мужчину её дома, нет. Она просто смотрит на него через мое плечо и тихо, но угрожающе говорит:

– Обидишь её – уничтожу, – выдержав положенную паузу и дождавшись его кивка, который я не вижу, но чувствую так же остро, как и его дыхание в своих волосах, она добавляет уже для меня. – Жду вас завтра к завтраку. Мы со жрицами остановились в третьей комнате северного крыла учительского этажа главного корпуса.

Когда она так же, как и появилась, беззвучно исчезает, Марфинус опускается в кресло. И я слышу, как истерически он начинает смеяться, пряча лицо в ладонях. Оборачиваюсь, понимаю, что самое разумное – ударить его по лицу. Не сильно, просто для того, чтобы привести в чувство. И не делаю этого. Опускаюсь перед ним на колеи. Заставляю отнять руки от лица. Целую, словно сошла с ума. Все подряд. Глаза, губы, щеки, брови, даже нос. Он рвано выдыхает и снова притягивает меня к себе на колени.

И этой ночью мы занимаемся с ним любовью (да, теперь я убеждена, что то, что есть между нами, называется именно так), словно это наша с ним последняя ночь. Наверное, мы оба, как неразумные дети, боимся, что так оно и будет. И все же, Великая Мать Дома Рим-Доль – удивительная женщина. И уже утром, за завтраком я понимаю, что недаром всегда гордилась тем, что именно она – моя мать. Но об этом позже. Чуть позже.

А утром, после романтического ужина и той ночи, которую я про себя называю нашей первой ночью, несмотря на то, что это не так, я шепчу на ухо своему мужчине, что ради него готова попробовать узнать, что такое верность. Такая, как у светлых, когда я только с ним, а он не ищет нежности на стороне. И он, улыбаясь, обещает мне, что будет верным, если я буду верна. И это на самом деле становится для нас началом.