На шоссе была точка, откуда хорошо были видны окрестности клуба «Зеленые луга», но с порядочного расстояния. Чтобы добраться оттуда к клубу, надо было свернуть с шоссе в рощу, а из нее по петляющей дороге обогнуть ложбину. Вблизи клуба тоже была роща на вершине небольшого холма По одну сторону ее располагались теннисные корты и плавательный бассейн, а по другую – поля для гольфа, усеянные стартовыми метками, лунками разных форм и величины, а между ними – зеленый ковер бесчисленных лужаек. В клубе было два поля, по восемнадцать лунок. Четверка Барстоу-Кимболл играла на северном, самом длинном поле.

Когда я приехал, тренера, обедавшего в понедельник у Вульфа, еще не было, его ждали к одиннадцати. Единственное, на что я мог сослаться, был вчерашний звонок Ларри Барстоу главному управляющему. Тот был со мной любезен и проводил к человеку, ведающему обслуживанием игроков на поле. Подростков, которые меня интересовали, как мне сказали, в это время не бывает, ибо занятия в школах еще не закончились, и в будние дни они редко сюда заходят в эти часы. Те двое, что были, находились на поле. Я проторчал здесь около часа, пытаясь найти кого-нибудь, заслуживающего быть записанным в мой блокнот. То, что я уже получил здесь, была в сущности ненужная информация, поэтому я сел в свой «родстер» и махнул в Уайт-Плейнс.

Кабинет следователя находился в том же здании, где и служба прокурора Андерсона. Я вспомнил, как неделю назад я безуспешно пытался заключить здесь пари на деньги Вульфа. Поэтому, подойдя к двери с табличкой «Окружной прокурор», я не удержался и скорчил рожу. Следователя на месте не было, но в его кабинете, к счастью, оказался врач, производивший вскрытие. Он подписывал бумаги. Перед тем, как выехать сюда, я позвонил Саре Барстоу, поэтому доктор, узнав, кто я, подтвердил, что Лоуренс Барстоу предупредил его о моем визите к следователю и представил меня как доверенное лицо семьи. Про себя я с удовлетворением подумал, что пока это все закончится, может статься так, что заносчивый Ларри скоро будет накачивать мне спустившие шины.

Однако с доктором я вытянул пустой билет. Он не сообщил мне ничего нового, чего бы я уже не знал из газет, зато порадовал кучей медицинских терминов, которые не решилась бы напечатать ни одна газета, опасаясь забастовки наборщиков. Я ничего не имею против профессиональной терминологии, потому что без этого никогда не обойтись, но пространные объяснения врача с успехом можно было свести к короткому заключению: о яде ничего определенного не известно, ибо ни в одной из лабораторий анализы не дали ответа. Срезы тканей были направлены также в Нью-Йоркскую лабораторию, но ответа пока нет. Игла, как вещественное доказательство, находится у прокурора округа, и ее предполагают исследовать в другом месте.

– Во всяком случае, – уточнил я, – можно с определенностью сказать, что он умер не от старости или какой-то болезни. А можно ли с той же уверенностью сказать, что он был отравлен, то есть умер насильственной смертью?

Доктор утвердительно кивнул.

– Да, с абсолютной уверенностью. Смерть от сильнодействующего яда. Гемолиз…

– Хорошо. А что, вы, между нами, скажете о враче, давшем в данном случае заключение о смерти в результате коронарного тромбоза?

Доктор выпрямился и застыл, словно его хватил столбняк.

– Я не уполномочен делать какие-либо заключения, мистер Гудвин.

– Я не прошу вас их делать, меня интересует ваше собственное мнение.

– У меня его нет.

– Вы хотите сказать, что оно у вас есть, но вы с ним не расстанетесь и оставите при себе, как память о нашей встрече. Ну, ладно. Все равно, спасибо.

Покидая здание суда, я было подумал, а не заглянуть ли, ради шутки, к адвокату Дервину и попросить у него телефон его приятеля Бена Кука. Но моя голова была занята делами поважнее. Когда я наконец снова добрался до клуба «Зеленые луга», было уже за полдень, и я начал сокрушаться, что день будет неудачным до конца, если мне не повезет и я не встречусь с доктором Брэдфордом.

Мальчишки, подносчики мячей, вернулись с поля, и мастер смог представить их мне. Мы быстро договорились: я предложил им бутерброды, бананы и мороженое с пивом, если они посидят со мной где-нибудь в тенечке. Там и перекусим и попьем пивка. Разумеется, я не оплачу им потерянное время. Они согласились, мы раздобыли еду и нашли подходящее тенистое дерево.

Один из парнишек, худенький, бледный, с русыми волосами чаще других обслуживал Мануэля Кимболла, а другой был подносчиком мячей у Питера Оливера Барстоу. Это был коренастый, с шустрыми глазами и веснушчатым лицом мальчуган, которого звали Майк Аллен. Мы еще устраивались под деревом и не приступили к еде, как он вдруг сказал:

– Знаете, мистер, нам не платят.

– Что ты хочешь сказать? Что вы работаете бесплатно?

– Нам не платят, когда мы не на поле. Так что никакого потерянного времени у нас нет. Мы все равно сейчас не работаем.

– Неужели? Что-то ты больно честен. Будешь так продолжать, место в банке тебе обеспечено. Ну-ка ешь свой сандвич.

Пока они ели, я как бы невзначай завел разговор о Барстоу и игравшей тогда четверке. По тому, как мальчишки бойко затараторили, я понял, что все это они повторяли уже раз сто перед прокурором Андерсоном, сыщиком Корбеттом, приятелями по работе, перед родными дома и одноклассниками в школе. Мальчишки были словоохотливы и готовы отвечать на любой вопрос. Это не давало мне оснований надеяться, что они скажут что-то новое. В их сознании уже застыла некая картина, и они сами уже в нее поверили. Впрочем, я ничего особого и не ждал, но помнил поговорку Вульфа, что монетка, которую ищешь, может закатиться в самый темный уголок, куда не проникает свет. Версии, услышанные от Ларри Барстоу и Мануэля Кимболла, казалось, не могли иметь вариантов. Когда мальчишки все съели, я, наблюдая за ними, пришел к выводу, что бледнолицый уже ничего мне не скажет, и отпустил его. Майк остался. Это он обычно таскал на поле сумку Барстоу и собирал его мячи, к тому же, он показался мне более смышленым, и я надеялся, что, может, он что-нибудь заметил, например, как вел себя доктор Брэдфорд, когда появился на поле. Но он меня разочаровал. Он только запомнил, как доктор запыхался от бега и как все его ждали. Когда он, осмотрев Барстоу, поднялся, то был очень бледен, но спокоен.

Я спросил о сумке с клюшками. Парнишка утверждал, что поставил ее в машину Барстоу, прислонив к переднему сиденью.

– Ты был расстроен, Майк, и мог чего-то не запомнить, – убеждал его я, – в таких случаях люди всегда нервничают и расстраиваются. Может, ты поставил сумку в другую машину?

– Нет, сэр, я не мог этого сделать. Другой машины там не было.

– Или взял чью-то другую сумку?

– Нет, сэр, я не растяпа какой-нибудь. Когда работаешь здесь, то глаз уже наметан, всегда проверяешь по головкам, все ли клюшки в сумке. Когда я поставил сумку в машину, я пересчитал клюшки и заметил, что все они были новые.

– Новые?

– Да, сэр, новые.

– Почему? Разве Барстоу поменял клюшки?

– Нет, сэр. Жена ему подарила новый набор клюшек.

– Что?

– Да, сэр.

Мне не хотелось его пугать своей бурной реакцией на его слова. Поэтому я сорвал травинку и стал медленно ее жевать.

– Откуда ты знаешь, что его жена подарила ему клюшки?

– Он сам мне сказал.

– Когда он сказал тебе это?

– Когда я подошел к нему. Он пожал мне руку и сказал, что рад меня снова видеть. Я тоже был рад, потому что в прошлом году он был моим корешом.

– Подожди, о чем ты говоришь, Майк? Что значит кореш?

Он улыбнулся.

– Мы так называем тех, кто, выбрав нас, уже не меняет.

– Понимаю. Ну и что дальше?

– Он сказал, что рад меня снова видеть, а когда я взял его сумку, то увидел, что все клюшки новые, от Хендерсона, высший класс. Он был рад, что клюшки мне понравились, и сказал, что это жена ему их подарила на день рождения.

Я протянул мальчишке оставшиеся два банана, и он стал снимать с них кожуру, а я молча смотрел на него. Спустя минуту я сказал.