27 ноября я собирался выехать в бухту Сомнительную — проверить результаты охоты Пали и Анъялыка, но поднявшаяся пурга задержала меня. Целый день чувствовал себя скверно, работа не клеилась. Вечером поднялась температура до 37,6°.

На следующее утро меня разбудил Павлов, который должен был ехать со мной. Я сказал, чтобы он собирался, хотел подняться с. постели и не смог: руки и ноги одеревенели, потеряли чувствительность. Термометр показал 38,4°.

Поездку пришлось отменить.

У меня началось острое воспаление почек.

Всю первую половину декабря стояла жестокая погода. Господствовали северные' ветры, почти непрерывно пуржило. Держались сильные морозы. В полубреду я прислушивался к завываниям вьюги, к грохоту крыши, вою собак и гадал, сумеет мой организм побороть болезнь или нет.

Страха смерти я не ощущал. Смерть представлялась таким же нормальным явлением, как постоянный сумрак за стенами дома, занесенные снегом окна, как бесконечные завывания вьюги и собак.

Иногда мне грезились, большие города, яркие цветы, свежая зелень. В бреду я встречался с друзьями, оставленными на материке. Но это не обостряло желания жить.

…Эскимосы навещали меня. Чаще других приходил Иерок. Он говорил: «Плохо компани. Умирай не надо. Скоро нанук [17] придет — стреляй надо».

Аналько просил, чтобы с материка ему прислали недорогие часы. Потом, видимо, желая подбодрить меня, объяснял на своем русско-английско-эскимосском диалекте, что при переезде на северную сторону острова оставит мне свою маленькую байдарку. «Утка стреляй будешь», — закончил он свою речь, которую я понимал с трудом.

Приехал навестить меня из Сомнительной и Анъялык. Он говорил: «Я шибко боится. Умилык умирай — как наша живи? Не могу умирай».

Потом попросил у меня карандаш и собаку.

Другие эскимосы смотрели на меня и качали головой: «Сыг'лыг'ук', сыг'лыг'ук'» (Плохо, плохо).

Эти простодушные люди, с их шитой белыми нитками хитринкой и вместе с тем с детской искренностью, давно утраченной в цивилизованном обществе, своеобразно выражавшие свое доброе отношение, связывали меня с жизнью больше, чем что-либо другое.

За четыре месяца я не только привык к ним — як ним привязался. Оставить их в этой суровой обстановке, оторванной от мира, с людьми, на которых по тем или иным причинам нельзя было положиться, я просто не мог. Они-то и держали меня в жизни, словно корни, и я судорожно за нее цеплялся.

13 декабря закутанного в меха и одеяла меня вывели на улицу. Ноги подкашивались, и я не мог идти без поддержки.

За время моей болезни вокруг дома намело огромные сугробы, сам дом занесло до крыши. Антенна нашего горе-радиоприемника сорвана. У склада крыша содрана на четверть.

Я заболел в самом начале полярной ночи и еще не видел ее. Сейчас день, то есть сумерки, продолжается около двух: часов, потом сумерки переходят в ночь. Снег серый, вернее, пепельно-серый. Эти тона — господствующие для всего» ландшафта. Даже небо пепельно-серое. Только на юге горит узкая полоска бледно-розовой зари, выше переходящая в нежные фосфорические бледно-малиновые тона.

Через три дня после меня слег и Павлов. У него что-то неладное с сердцем и, кроме того, простуда. Заботу о собаках взяли на себя Иерок и Таян.

Выхожу из дома на десять — пятнадцать минут и снова ложусь в постель. Боли то утихают, то снова возобновляются. Лежать так надоело. Если бы хоть маленький просвет, хоть сколько-нибудь заметное облегчение, я бы тут же умчался на собаках.

Эскимосы продолжают меня проведывать. Вчера пришли Аналько и Тагъю. Разговор долго вертелся вокруг охоты и предполагаемого переселения на север.

Последнее время, о чем бы ни шла речь, люди всегда заговаривали об узкой бледно-розовой полоске на юге, о солнце, спрятавшемся за горизонтом.

— Почему же не видно солнца? — спросил я у Аналько.

— Зимой солнце далеко уходит в сторону от земли, — ответил он. — Поэтому в Чаплине зимой оно видно очень низко. А так как мы сейчас находимся на острове, а южнее нас лежит земля, то эта земля и закрывает солнце. Не будь этой земли, у нас сейчас было бы солнце.

22 декабря 1926 года. Сегодня я уже чувствую себя лучше. Днем начали обкладку дома снегом. Рассвирипевшие в первой половине декабря морозы дают себя чувствовать и в помещении. Тепло только в моей комнате. Стены хорошо проконопачены, да их до крыши еще занесло огромными сугробами, так что любой мороз не страшен.

В комнате Павлова стены обледенели, у Савенко и на кухне к утру температура падает до 1°.

Чем дальше, тем морозы будут, вероятно, сильнее, поэтому я и собрал сегодня людей и начал обкладку дома.

Снег ломается глыбами. После обработки получаются огромные кирпичи. Некоторые из них можно поднять только втроем. Время от времени работу приходится Прекращать. Начинается пурга и разгоняет людей по ярангам.

В 9 часов вечера я укутался в меха и вышел прогуляться. Постель и комната нестерпимо надоели, и как только мне становится полегче, я стараюсь улизнуть из помещения. Доктор ворчит на меня. Я соглашаюсь, что поступаю опрометчиво, но я не привык к длительному пребыванию в помещении и просто не нахожу себе места.

Температура —27°. Небо серо-синее, но когда оглядываешься, видно, что оно отливает зеленым. Луна словно подернута дымкой, вокруг нее ясный светлый венец. Через час возвращаюсь домой.

Прогулка не прошла для меня безнаказанно, и мне снова пришлось пролежать несколько дней в постели. 25 декабря я вышел ненадолго полюбоваться полярным сиянием, которое в тот вечер поднималось белесоватой дугой на 10–12° над горизонтом. Я заметил, как по небу пронеслись два метеора.

Когда я наутро вышел из дома, Павлов с Кивъяной, очищавшие склад от набившегося в щели мелкого, как песок, снега, отдыхали у дверей и внимательно смотрели на' юг.

Кивъяна встретил меня словами:

— А! Скоро солнце ходи. Здравствуй! Хорошо? Я знал, что до солнца еще далеко, и ответил:

— Еще один месяц, и тогда придет солнце.

— Нет, я думай, скоро ходи его — посмотри, какой красный небо, — он показал на юг. Действительно, над горизонтом было яркое оранжево-красное пятно, бледнеющее к востоку и западу. Оно походило на зарево большого пожара. Казалось, еще Минута — и брызнет сноп светлых лучей, а за ними покажется и само солнце.

Наблюдая зарево, я обратил внимание еще на одно явление. В 5–6 километрах от берега была большая полынья. От нее, словно дым, струился пар и, поднимаясь выше, сгущался в небольшие круглые темноватые облачка. Еле заметный западный ветер медленно гнал их к востоку, и они, как стая перелетных гусей, выстроились в правильный прямой ряд. Дальше к востоку, теряя свою округлую форму, они вытягивались в длину. Я насчитал их двенадцать, три последних облачка образовались на моих глазах.

Вечером доктор Савенко объявил, что у Старцева цинга. Это первый случай в нашей колонии, и, поскольку заболевание только началось, я думаю, что мы сумеем с ним справиться.

Во-первых, я распорядился сразу выдать Старцеву необходимые продукты и свежее мясо из оставшихся запасов. Во-вторых, поручил Йероку и Таяну забрать лучших собак и выехать за свежим мясом на северную сторону, где в ноябре мы оставили двух убитых медведей. В-третьих, чтобы всегда иметь точные сведения о состоянии здоровья колонистов, приказом обязал всех обращаться к врачу при первом намеке на заболевание, а врача — два раза в месяц производить общий медицинский осмотр и представлять мне подробный рапорт.

1 января 1927 года, суббота. Новый год ознаменовался сильными морозами. Павлов то и дело прерывает выдачу продуктов со склада и бегает домой погреться, уверяя, что вчерашние —39° были много добрее сегодняшних —27°. Павлов прав: воздух словно пропитан влагой; выходя из дома, чувствуешь себя, как в холодном сыром подвале. В такую погоду мороз переносить труднее: во всем теле ощущается тяжесть, настроение угнетенное.

вернуться

17

Нанук — по-эскимосски медведь.