– Маноли? Женится на Марии? Только через мой труп! – завизжала Анна, внезапно придя в такую ярость, которой Андреас никогда еще не видел.

Казалось, в ее душе прорвало невидимую плотину.

– С чего это ты взял? – стала допытываться Анна, осознав, что назад дороги нет.

– А почему бы и нет? Они до этого были обручены и собирались пожениться, – поддел ее Андреас, останавливая машину.

– Замолчи! Да замолчи же! – с кулаками накинулась на мужа Анна.

Столь неистовая реакция как громом поразила Андреаса.

– О Боже! – проревел он, защищаясь от сыпавшихся чувствительных ударов. – Так ты и впрямь его любишь!

– Да как ты смеешь так говорить! – визжала Анна.

– Давай же, Анна, признайся! Я ведь не полный идиот, – сказал Андреас, стараясь, чтобы голос его звучал спокойно.

Анна замолчала. Казалось, ее ярость утихла в одно мгновение.

– Я знаю, что это правда, – сказал Андреас ровным голосом. – На прошлой неделе я рано пришел домой, и он был там, с тобой. Как давно…

Анна теперь плакала и смеялась одновременно, она была на грани истерики.

– Много лет… – бормотала она, – Много, много лет…

Андреасу казалось, что алые губы жены улыбаются, словно даже сейчас она испытывала исступленный восторг. Если бы Анна все отрицала, это позволило бы ему отступить, оставило бы надежду на то, что он все же ошибся, но ее признание показалось ему сущим издевательством. Сейчас ему больше всего хотелось стереть эту улыбку с ее лица.

Уверенным движением он запустил руку во внутренний карман пиджака и вытащил пистолет. Анна даже не смотрела в его сторону. Ее голова была закинута назад, и круглые бусины ожерелья тряслись в такт неистовому смеху. Она была словно в бреду.

– Я никогда… – выдохнула женщина, полностью обезумев, опьяненная тем, что наконец говорит правду. – Я никогда никого не любила так, как Маноли.

Эти слова хлестнули воздух в салоне, словно кнут.

Стоя на площади, Кирицис наблюдал, как в ясное небо взмывают первые огни фейерверка. Ракеты планировалось запускать в воздух каждый час, пока не наступит полночь, и каждая из них взрывалась с раскатистым грохотом и снопом искр, которые отражались в спокойном море россыпью драгоценных камней. Когда первые залпы салюта смолкли, на мгновение воцарилась тишина, и музыканты уже собрались затянуть очередную мелодию. Однако до того как они успели это сделать, прозвучали еще два громких, каких-то необычных хлопка. Кирицис поднял голову, ожидая увидеть сноп мерцающих искр, падающих с неба, но сразу же стало ясно, что их не будет.

Около машины, припаркованной неподалеку от въезда на площадь, поднялась суматоха. Автомобиль подъехал всего несколько минут назад, а теперь на пассажирском сиденье лежала женщина. Кирицис бросился туда. На мгновение толпу охватило оцепенение. Мысль о том, что какое-то несчастье могло прервать их веселье, словно парализовала присутствующих, но они расступались, пропуская Кирициса.

Кирицис нащупал пульс женщины. Хотя он почти не чувствовался, она все еще была жива.

– Нужно ее перенести, – сказал Кирицис доктору Лапакису, который уже очутился рядом. Как по волшебству, из близлежащего дома появились половики и подушки, и двое крестьян осторожно спустили женщину на землю. По просьбе врачей толпа отодвинулась на пару шагов, чтобы не мешать им.

Мария энергично проталкивалась вперед, решив, что постарается чем-нибудь помочь. Когда женщину положили на одеяла, она сразу поняла, чья жизнь оборвалась в этот праздничный вечер. Многие в толпе тоже узнали женщину, и по рядам прошелестел вздох ужаса.

Обознаться было невозможно. Ухоженная, с волосами цвета воронова крыла, пышногрудая, одетая в пропитанное кровью платье, которое никто другой на этой площади не смог бы купить, даже месяц прожив на хлебе и воде, – это была, конечно же, Анна Вандулакис. Мария опустилась на колени возле нее.

– Это моя сестра, – всхлипывая, шептала она Кирицису. – Моя сестра…

Слышно было, как кто-то в толпе крикнул: «Найдите Гиоргиса!» Спустя полминуты Гиоргис уже стоял на коленях возле Марии и тихо плакал, глядя на свою старшую дочь, которая угасала у всех на глазах.

Через несколько минут все было кончено. Анна так и не пришла в сознание, но последние мгновения перед смертью она провела рядом с двумя людьми, которые любили ее больше всего на свете и истово молились о спасении ее души.

– За что? За что? – повторял Гиоргис сквозь слезы.

Мария знала ответ на этот вопрос, но молчала, понимая, что только усилит его горе. Молчание было сейчас единственным, чем могла девушка помочь отцу. Она знала, что Гиоргис и без того достаточно скоро узнает правду. Отныне его вечно будет терзать то, что в один и тот же вечер он отпраздновал возвращение одной дочери и потерял другую навсегда.

Свидетели нашлись быстро. Кто-то, проходя мимо машины за несколько минут до выстрелов, слышал через открытое окно, как сидящая там пара ссорилась, а одна крестьянка утверждала, что сразу после этого видела, как мужчина бежал вниз по улице. Вооружившись этими сведениями, группа мужчин отправилась к церкви и уже через десять минут вернулась с подозреваемым. Он все еще держал в руке оружие, но даже не пытался сопротивляться. Марии не надо было его видеть, чтобы понять, кто убил ее сестру. Это был Андреас.

Жители Плаки были потрясены до глубины души. Эта ночь с самого начала обещала стать памятной – но вовсе не убийством. Какое-то время люди стояли вокруг тела и тихо переговаривались. Не понадобилось много времени, чтобы всех облетел слух, что застреленная женщина приходится Марии сестрой и что ее муж уже арестован. Долгожданные торжества закончились до срока, и ничего не оставалось, кроме как завершить праздник и разойтись. Музыканты ушли, со стола убрали остатки еды. Вполголоса попрощавшись, афиняне начали разъезжаться: родные и друзья забирали их в новую жизнь.

Тем, кому не нужно было ехать так далеко, местные жители предложили ночлег, и они остались в Плаке, чтобы утром выехать в свои деревни и городки в других частях Крита. Андреаса Вандулакиса под конвоем полиции отвезли в тюремную камеру в Элунде, а тело Анны перенесли в маленькую часовню у моря, где оно должно было оставаться до похорон.

Дневная жара так и не спала. Даже сейчас, когда ночь почти отступила под натиском нарождающегося дня, воздух оставался неподвижным и теплым. Во второй раз за двадцать четыре часа маленький домик Гиоргиса был переполнен. В прошлый раз гости предвкушали праздник, а теперь готовились к поминкам. Приходил священник, но увидев, что в таких трагических обстоятельствах вряд ли можно чем-то утешить родственников, сразу же ушел.

В четыре утра Гиоргис вернулся, обессиленный, в свою комнату. Его охватило оцепенение, и он не знал, горе ли так на него действовало или у него просто не осталось никаких чувств. Долгожданное возвращение Марии как-то померкло на фоне убийства ее сестры.

Некоторое время Кирицис оставался в доме Петракисов, но этой ночью он больше ничем не мог помочь. Доктор решил, что завтра, а точнее уже сегодня, поможет Марии и Гиоргису готовиться к похоронам, а пока попробует урвать несколько часов сна в свободной комнатке над таверной Фотини и Стефаноса.

Даже в самые скупые на события времена сельчане любили посплетничать, теперь же они едва успевали переводить дыхание. Человеком, которому удалось пролить свет на события, приведшие к убийству Анны, стал Антонис. Ранним утром, сидя в компании нескольких мужчин за столиком в баре, он рассказал о том, что видел своими глазами. За несколько недель до этого он заметил, что Маноли всякий раз посреди дня уезжает на несколько часов с плантации. Это было косвенным свидетельством, но даже оно могло хоть как-то приблизить к объяснению причин, побудивших Андреаса убить свою жену. В последнее время Андреас с каждым днем становился все мрачнее. Он был на ножах со всеми, с кем ему доводилось общаться, и работники начали его избегать. Возможно, его дурное настроение объяснялось тем, что он стал догадываться об изменах жены? Андреас так долго оставался в счастливом неведении относительно того, что творит Анна, что когда его глазам наконец открылась истина, то ему оставалось только одно. Пьянчужки в баре отнеслись к его судьбе не без сочувствия, и многие говорили, что если бы им наставили рога, они тоже запросто могли бы убить неверную. Не в обычае греков терпеть такое бесчестье!