Что-то подмывало его возражать, уговаривать, убеждать, но вместо этого он продолжал, нежно сжав, держать руки Марии в своих. А когда наконец заговорил, в его голосе зазвучало такое понимание и всепрощение, что у Марии заныло сердце.

– Ты права, будет лучше, если ты останешься, – сказал он. – Вот почему я люблю тебя, Мария. Ты всегда поступаешь так, как нужно.

Он сказал это от всего сердца, но еще более искренними были его следующие слова:

– Я никогда не полюблю никого, кроме тебя!

Владелец кафениондержался от их столика на расстоянии. Он заметил, что по щекам женщины текли слезы, и не хотел нарушать уединения своих посетителей. Никто не повышал голоса, это не была заурядная ссора. Затем хозяин обратил внимание на то, как мрачно одета эта пара. Если не считать старых вдов, никто на Крите не носил летом черное, и ему пришло в голову, что эти люди, вероятно, совсем недавно потеряли кого-то из близких.

Мария высвободила руки и теперь сидела, опустив голову. Она утратила власть над собой, и слезы полились ручьем. Скорбь, которую она испытывала на краю могилы, лишь ненадолго запечатала неудержимую реку печали, которая вырвалась теперь из берегов и не успокоится, пока не выльется и не высохнет вся, до последней капли. То, что Кирицис проявил такое понимание, заставило ее заплакать сильнее, сделав принятое решение еще более мучительным.

Все это время Кирицис сидел, глядя на опущенную голову Марии. Когда рыдания стихли, он нежно коснулся плеча девушки.

– Мария, пойдем? – прошептал он.

Они вышли из-за стола, держась за руки. Голова Марии лежала на плече Кирициса. Все так же молча они поехали назад в Плаку. Синяя, как сапфир, вода еще поблескивала отраженным солнцем, но небо уже начало менять цвет. Наметился едва уловимый переход от лазурного к розовому, да и скалы успели окраситься в теплые тона. Наконец-то этот ужасный день подошел к концу!

Когда они добрались до деревни, доктор произнес:

– Я не могу сказать тебе «прощай».

И действительно – в этом слове было ощущение тупика. А как могло подойти к концу то, что никогда и не начиналось?

– Я тоже не могу, – ответила Мария, которая уже успела прийти в себя.

– Будешь писать мне? Рассказывать, как поживаешь и чем занимаешься? Я хочу знать, чем обернется для тебя жизнь в свободном мире, – сказал Кирицис с напускной бодростью.

Мария кивнула.

Не было смысла затягивать прощание: чем скорее Кирицис уйдет, тем лучше будет для них обоих. Он поставил машину у дома Марии и вышел, чтобы открыть перед девушкой дверь. Некоторое время они стояли лицом к лицу; а затем под влиянием порыва на несколько секунд обхватили друг друга руками – не столько обнялись, сколько прижались друг к другу, словно дети в грозу. Затем, собрав силы, оба одновременно опустили руки. Мария повернулась и вошла в дом, а Кирицис сел в машину и завел мотор. Он знал, что не остановится, пока не доберется до Ираклиона.

Невыносимая тишина, царящая в доме, быстро выгнала Марию снова на улицу. Сейчас ей нужны были стрекот цикад, лай собак, жужжание мотороллера, крики детей… Все эти звуки нахлынули на нее, когда она шла к центру деревни. Проходя перекресток, девушка невольно повернула голову, чтобы посмотреть, не видно ли еще машину Кирициса. Но даже большое облако пыли, поднятое колесами, уже успело осесть.

Марии хотелось увидеть Фотини. Она быстро дошла до таверны, где ее подруга застилала столики бумажными скатертями, закрепляя их резинками, чтобы не сдувал ветер.

– Мария, это ты? – обрадовалась Фотини, увидев подругу, но была потрясена ее мертвенно-бледным лицом.

Впрочем, бледности Марии не приходилось удивляться: подумать только, за последние двое суток она вернулась из изгнания на Спиналонгу и успела пережить смерть и похороны родной сестры!

– Заходи, садись, – сказала Фотини, отодвигая стул и помогая Марии сесть. – Давай принесу тебе чего-нибудь выпить? Могу поспорить, ты весь день не ела.

Мария действительно не ела больше суток, но сейчас ей было не до еды.

– Не стоит, со мной все хорошо. Правда!

Но Фотини видела, что это совсем не так. Она сразу задвинула список дел, которые нужно было сделать до прихода первого вечернего посетителя, в дальний уголок памяти. Все это может подождать. Выдвинув еще один стул, она села рядом с Марией и обхватила ее за плечи.

– Я могу чем-нибудь помочь? – мягко спросила она. – Ну хоть чем-нибудь?

От доброты, прозвучавшей в ее голосе, Мария вновь затряслась в рыданиях, и сквозь них Фотини удалось разобрать несколько слов, которые выдали причину бездонного отчаяния ее подруги.

– Он уехал… Я не могла поехать… не могла оставить отца…

– Погоди! Расскажи, что случилось.

Постепенно Мария успокоилась.

– Прямо перед тем как Анну застрелили, доктор Кирицис предложил мне стать его женой. Но теперь я не могу уехать – пришлось бы оставить отца. Я просто не могла этого сделать.

– Так значит, он уехал? – тихо спросила Фотини.

– Да.

– И когда ты снова его увидишь?

Мария тяжело вздохнула:

– Не знаю. Правда, не знаю. Может быть, никогда.

Теперь она уже знала, что сил в ее душе достаточно, чтобы выдержать и этот удар. Судьба часто была к ней неблагосклонна, но с каждым новым ударом девушка все более стойко принимала следующий.

Какое-то время подруги сидели молча. В конце концов пришел Стефанос и убедил Марию поесть. Он сказал, что коль она и впрямь собирается пожертвовать всем ради отца, то ей надо быть сильной – иначе какой от нее толк? Если она доведет себя до болезни, все жертвы окажутся напрасными.

Спустилась ночь, и в конце концов Мария встала и пошла домой. Когда она зашла в дом, он по прежнему был погружен в молчание. Войдя в пустовавшую несколько лет спальню, которая отныне снова должна была стать ее комнатой, девушка легла в постель и погрузилась в глубокий сон. Проснулась она лишь ближе к полудню.

Смерть Анны оставила за собой след из других разбитых, разрушенных судеб – не только судеб ее сестры, отца и мужа, но и дочери. Софии не было еще и двух лет, и скоро она заметила, что ее родители куда-то исчезли. Бабушка с дедушкой сказали, что те ненадолго уехали. Первое время девочка постоянно плакала, но потом начала забывать родителей. Что же до Александроса и Элефтерии Вандулакисов, в один вечер они потеряли и сына, и надежды на будущее, и репутацию семейства. Все, чего они так опасались, когда Андреас женился на девушке ниже их по положению, исполнилось до последней точки. Элефтерии, которая с такой готовностью приняла Анну Петракис, пришлось горько пожалеть об этом. Вскоре их внимание привлекло отсутствие Маноли, и Вандулакисы догадались, что стало причиной ужасающих событий на празднике Святого Тита. Эта женщина навлекла на них глубочайшее бесчестье, а мысли о сыне, томящемся в тюремной камере, еще много лет наполняли сердца Александроса и Элефтерии неизбывной мукой.

Суд над Андреасом проходил в Агиос Николаос и продолжался три дня. Мария, Фотини и несколько жителей деревни были вызваны в качестве свидетелей, а из Ираклиона приехал, чтобы дать показания, доктор Кирицис. Он остался после суда, чтобы переговорить с Марией. Элефтерия и Александрос с каменными лицами сидели в зале, мучимые тревогой и стыдом при мысли о том, что на них все смотрят. Известие об убийстве прогремело по всему Криту, и теперь его подробности обсасывались на каждом углу, а ежедневная газета неизменно помещала на первую полосу материалы об этом деле. Гиоргис присутствовал на всех заседаниях, от первого до последнего. И хотя пожилой рыбак жаждал справедливости, он ничуть не сомневался, что именно поведение его дочери спровоцировало яростную реакцию Андреаса. Впервые за четырнадцать лет он благодарил Бога, что Элени нет в живых.

1958

Несколько месяцев Вандулакисы и Петракисы не общались. Однако нужно было подумать о Софии – ледяному периоду отчуждения следовало положить конец хотя бы ради девочки. Элефтерия согласилась с идеей примирения быстрее мужа, но и Александрос, поразмыслив, начал понимать, что пострадала не только его семья. Он осознал, что печальные события тяжко отразились на обеих сторонах, и с присущей ему почти математической скрупулезностью взвесил потери каждого семейства. Со стороны Вандулакисов: один сын-заключенный, один опозоренный племянник, одна фамильная репутация, разрушенная до основания. Со стороны Петракисов: одна мертвая дочь, одна семья, почти уничтоженная в результате убийства, а до этого – лепры. По мнению Александроса, счет был примерно равным. Где-то посередине стояла София, и их обязанностью было хоть как-то наладить общение ради маленькой девочки.