Халтурная писанина – что и говорить. Я отправила Карри этот черновик по электронной почте, но уже жалела: из написанного мне не нравилось почти ничего. Предположение полиции о том, что преступления совершил серийный убийца, было вымышленным. Викери ничего подобного не говорил. Первую цитату Джинни Кин я украла из ее прощальной речи на похоронах. Вторую записала, пока она кричала на меня по телефону, когда я, выразив соболезнования, попросила дать интервью. Она поняла, что я намерена выложить все подробности об убийстве ее дочери в какой-то паршивой газетенке, которую потом будут мусолить посторонние люди. «Да оставьте нас наконец в покое! – визжала она. – Мы сегодня дочь похоронили! Как вам не стыдно?!» Но хоть что-то сказала; мне так нужна была цитата, а из Викери невозможно было вытянуть ни слова.

Карри статья понравилась; в ответ он сообщил, что начало получилось хорошим – не «отличным», но все же «очень хорошим». Он даже оставил строчку про «серийного убийцу, охотящегося за детьми» – мой домысел. Это стоило бы вырезать, я знала, но мне очень хотелось добавить драматичной «воды». Карри, вероятно, был пьян, пока читал мой опус.

Он велел рассказать подробнее о семьях погибших девочек, когда соберу нужный материал. Дал мне еще один шанс исправиться. Повезло же мне, – похоже, редакция «Чикаго дейли пост» намеревалась задержать меня в Уинд-Гапе подольше. Пресса между тем мусолила сексуальный скандал в конгрессе, опозоривший трех суровых членов палаты представителей. Двое из которых – женщины. Сенсационный материал, полный скабрезностей. А вот новость поважнее: в Сиэтле, городе ярком и модном, орудует серийный убийца. Среди тумана и кофеен кто-то забавы ради убивал беременных женщин – вскрывал им животы и выкладывал внутренности на видном месте, к всеобщему ужасу. Так что нашим репортерам повезло – все заняты, ехать в Сиэтл некому. Оставалась только я, несчастная, томящаяся в своей детской кровати.

В среду я спала долго, натянув на голову влажные от пота простыни и одеяла. Несколько раз просыпалась: то от телефонных звонков, то от гула пылесоса в коридоре, то от жужжания газонокосилки за окном. Мне отчаянно хотелось спать, но день уже наступал. Я лежала с закрытыми глазами, представляя, что вернулась в Чикаго и лежу на шаткой кровати в своей однокомнатной квартире, из окна которой видно лишь кирпичную стену супермаркета. Там четыре года назад, только приехав сюда, я купила комод с зеркалом и пластиковый стол, за которым ела из дешевых желтых тарелок гнутыми, похожими на оловянные столовыми приборами. Я беспокоилась, что не полила свое единственное растение, жухлый папоротник, который как-то нашла среди соседского хлама. Потом вспомнила, что два года назад он засох. И я пыталась представить другие картинки из моей жизни в Чикаго: мой рабочий закуток, начальник, который все время забывает, как меня зовут, тусклые зеленые рождественские фонарики, еще не снятые со стен супермаркета. Несколько дружелюбных знакомых тут и там, которые, наверное, и не заметили, что я уехала.

В Уинд-Гапе мне ужасно не нравилось, но мой дом уютным тоже не был. Я достала из вещевого мешка флягу с теплой водкой и снова легла в постель. Потом, прихлебывая водку из фляги, стала оценивать обстановку. Мне казалось, мама заменит пол в моей спальне, как только я уеду, но сейчас, десять лет спустя, все оставалось как прежде. Жаль, что в подростковом возрасте я была такой серьезной: на стенах не было ни постеров поп-звезд, ни коллекций фотографий, чем обычно увлекались девочки, ни цветов для украшения платьев. Зато висели картины с парусниками, настоящие пастельные сельские пейзажи и портрет Элеаноры Рузвельт. Последнее было особенно странным, потому что об Элеаноре Рузвельт я знала мало – только то, что она была хорошей, – впрочем, думаю, в те времена этого было достаточно. Теперь я бы, скорее, повесила фотографию жены Уоррена Гардинга по прозвищу Герцогиня, которая записывала все причиненные ей обиды в красную книжечку и мстила каждому в соответствии с тяжестью его провинности. Мои нынешние кумиры – женщины с изюминкой.

Я выпила еще водки. Мне хотелось только одного: снова провалиться в сон, во тьму, исчезнуть. Нервы напряжены до предела. Еще немного – и разревусь. Внутри меня словно был надувной шарик, до отказа наполненный водой, – вот-вот лопнет. Кто-нибудь, проколите его булавкой. В Уинд-Гапе мне было плохо. В этом доме я чувствовала себя больной.

Стук в дверь – тихий, словно от порыва ветра.

– Кто там? – спросила я, пряча стакан с водкой у стенки кровати.

– Камилла, это мама.

– Что, мама?

– Я тебе лосьон принесла.

Я подошла к двери нетвердой походкой, под воздействием водки чувствуя себя в защитной оболочке, которая поможет продержаться сегодня в этом особом месте. Месяцев шесть я не напивалась, но сейчас это было неважно. Мама топталась в коридоре, нерешительно заглядывая в приоткрытую дверь, будто в комнату покойника. Впрочем, это было недалеко от истины. Она протянула мне большой светло-зеленый тюбик.

– Он с витамином Е. Купила сегодня утром.

Мама верит, что витамин Е обладает живительными свойствами. Думает, что стоит побольше им намазаться, и моя кожа снова станет гладкой и безупречной. Хотя до сих пор он ни разу не подействовал.

– Спасибо.

Она осмотрела мои шею, руки и ноги, остававшиеся голыми, – я спала в одной футболке. Затем, нахмурившись, посмотрела мне в лицо. Вздохнула, слегка покачала головой. И так и осталась стоять на месте.

– Мама, тебе, наверно, тяжело было на похоронах? – Даже сейчас я не смогла промолчать. Так и тянуло завязать с ней разговор.

– Да. То и дело вспоминалось свое… Этот маленький гроб…

– Мне тоже пришлось нелегко, – поддержала я ее. – Даже удивительно. Мне ее не хватает. До сих пор. Даже странно.

– Было бы странно, если бы тебе было все равно. Все-таки твоя сестра. Потерять ее почти так же больно, как собственного ребенка. Хоть ты и была еще такой юной.

С первого этажа раздавался затейливый свист Алана, но мама, казалось, его не слышала.

– Мне не очень понравилось открытое письмо Джинни Кин, – сказала она. – Это ведь похороны, а не политический митинг. И почему все так буднично оделись?

– А я думаю, что письмо было прекрасным, прочувствованным, – ответила я. – А ты на похоронах Мэриан разве ничего не читала?

– Нет-нет. Я едва стояла на ногах, какие там речи. Камилла, не могу поверить, что ты этого не помнишь. Надо же, все забыла! Мне на твоем месте было бы стыдно.

– Мама, мне ведь было всего лишь тринадцать лет, когда она умерла. Учти, я была совсем еще ребенком.

Это было лет двадцать назад. Надеюсь, хотя бы в этом не ошибаюсь.

– Да, ну что ж. Довольно об этом. Чем хочешь сегодня заняться? Может, прогуляешься? В парке Дэли сейчас красиво, розы цветут.

– Я должна сходить в полицейский участок.

– Не говори мне об этом, пока ты здесь, – отрезала она. – Скажи, что тебе надо выполнить чье-нибудь поручение или что ты собираешься навестить друзей.

– Мне надо выполнить одно поручение.

– Вот и славно. Приятного дня.

Она ушла, мягко ступая по коридору, застеленному плисовым ковром, и вскоре внизу быстро заскрипели ступеньки.

Я сполоснулась прохладной водой, не включая свет, поставив на бортик низкой ванны очередной стакан водки, потом оделась и вышла в коридор. В доме было тихо, насколько позволяла его вековая конструкция. На кухне жужжал вентилятор. Я постояла у двери и, убедившись, что там никого нет, проскользнула внутрь, схватила ярко-зеленое яблоко и, впившись в него зубами, вышла из дома. На небе ни облачка.

На крыльце я увидела девочку, похожую на эльфа. Малышка внимательно разглядывала огромный, в четыре фута[9], кукольный дом, точную копию маминого. По ее спине, повернутой ко мне, струились аккуратные длинные светлые пряди волос. Когда она повернулась, я узнала ту самую девочку, с которой разговаривала на опушке леса, ту, что смеялась с подружками у церкви, где отпевали Натали. Самую хорошенькую.