Я души в ней не чаяла.

Я была уже пьяной, но пить не переставала. Взяв бокал с бурбоном, крадучись прошла по коридору в комнату Мэриан. Следующая от нее дверь в спальню Эммы была закрыта уже несколько часов. Каково ей живется рядом с комнатой покойной сестры, которую она никогда не видела? Меня кольнула жалость. Мама с Аланом были в своей спальне на углу; вентилятор у них работал, но свет не горел. Центрального кондиционера в старых викторианских домах нет, а комнатные, как считает мама, испортили бы вид, поэтому летом здесь приходится потеть. Жара за тридцать, но ничего, я привычна, чувствую себя как рыба в воде.

Подушка на кровати Мэриан оставалась смятой. На постели разложена ее одежда – так, будто она на ребенке. Фиолетовое платье, белые колготки, черные блестящие туфельки. Кто это сделал – мама? Эмма? Среди многочисленной медицинской аппаратуры стояла капельница, бдительная и блестящая, неустанно сопровождавшая Мэриан в последний год жизни; реанимационная кровать, на полметра выше стандартной; рядом монитор сердечного ритма, подкладное судно. Меня передернуло от отвращения: зачем только мама все это сохранила? Эта комната была больничной и совершенно безжизненной. Любимую куклу Мэриан похоронили вместе с ней – большую тряпичную куклу с нитяными локонами, такими же светлыми, как у ее маленькой хозяйки. Кажется, Эвелин, а может, Элеанор. Остальные стояли в ряд на этажерке, как болельщики на трибуне. Два десятка кукол с белыми фарфоровыми лицами и голубыми стеклянными глазами.

Легко представить ее здесь: вот она сидит на этой кровати, скрестив ноги, маленькая, на лице капли пота, под глазами фиолетовые круги. Тасует колоду карт, причесывает куклу или исступленно раскрашивает картинку. Я и сейчас, казалось, слышала, как она скребет мелком, нажимая на него так сильно, что рвется бумага. Вдруг она подняла голову и посмотрела на меня, тяжело и прерывисто дыша.

– Я устала умирать.

Я убежала к себе в комнату, как будто за мной гнались.

Эйлин сняла трубку после шестого гудка. Автоответчика у Карри нет, как и микроволновки, видеомагнитофона и посудомоечной машины. Ее голос был спокойным, но напряженным. Полагаю, после одиннадцати им звонят редко. Она сказала, что не спала, просто не слышала телефон, но, когда она пошла звать Карри, я ждала еще минуты две, прежде чем в трубке раздался его голос. Я представила, как он протирает очки об уголок пижамы, надевает старые кожаные тапочки, смотрит на светящийся циферблат будильника. Уютная картинка.

Потом я поняла, что мне вспомнился рекламный ролик круглосуточной аптеки в Чикаго.

Я звонила Карри впервые после трехдневного перерыва. Между тем в Уинд-Гапе я была уже почти две недели. При других обстоятельствах он бы звонил по три раза в день, чтобы узнать, что нового. Но он не мог себя заставить звонить мне на домашний телефон, тем более моей маме, в Миссури, штат, который в его Городе ветров считается глубоким югом. При других обстоятельствах он бы кричал в трубку, что так я ничего не заработаю, но не сегодня.

– Детка, ты в порядке? Как дела?

– В общем, пока официального комментария мне не дали, но я его получу. Полиция определенно считает, что убийца мужчина, точно из Уинд-Гапа, но ДНК у них нет, места убийств не нашли; короче говоря, улик мало. Либо преступник – гений, либо так вышло случайно. Большинство местных жителей, похоже, подозревают Джона Кина, брата Натали. Взяла интервью у его подруги, она считает его невиновным.

– Молодец, хороший материал, но я ведь про другое… Я хотел спросить, как твои дела? Как ты там сама? Скажи, я ведь лица твоего не вижу. Только давай без лишнего героизма.

– Не очень здорово, но какая разница? – Голос прозвучал тоньше и грустнее, чем мне хотелось. – Со статьей все в порядке, и я думаю, что развязка приближается. Просто чувствую, что еще несколько дней, и… Не знаю. Девочки кусали людей. Вот что я сегодня узнала. А коп, с которым я работаю, этого даже не знал.

– Ты ему сказала? Что он на это ответил?

– Ничего.

– Черт знает что. Что ж ты, девочка моя, не взяла у него комментарий?

«Видите ли, Карри, следователь Уиллис почувствовал, что я утаиваю некоторые сведения, и надулся, как делают все мужчины, когда они не получают чего хотят от женщин, с которыми переспали».

– У меня не получилось. Но я возьму. Карри, мне нужно несколько дней на подготовку материала. Хочу добавить местного колорита, поработать над этим копом. Думаю, люди почти уверены, что публичная огласка поможет ускорить расследование. Хотя здесь нашу газету никто не читает.

Впрочем, как и там.

– Будут читать. Удели этому серьезное внимание, детка. У тебя уже почти все получается. Поднажми. Поговори со своими старыми друзьями. Может, они станут более откровенными. Все это пригодится. Знаешь, в том цикле о наводнении в Техасе, который получил Пулицеровскую премию, была статья, целиком состоявшая из рассказа одного паренька, который приехал домой во время трагедии. Отлично читается. Да и тебе самой будет приятно выпить бутылочку-другую пива в компании друзей. Сегодня, похоже, ты уже выпила?

– Немного.

– Но может, обстановка у вас там нехорошая для тебя? Для твоего здоровья. Как твое самочувствие?

На другом конце линии щелкнула зажигалка, по линолеуму шаркнул стул, крякнул Карри, садясь.

– Да вы не беспокойтесь.

– Как же не беспокоиться? Детка, ты там себя не изводи. Если чувствуешь, что тебе надо уехать, уезжай, я тебя наказывать не стану. Ты должна себя беречь. Думал, дома тебе будет лучше, но… просто иногда забываю, что не все родители добры к своим детям.

– Каждый раз, когда я сюда приезжаю… – Я умолкла, собираясь с мыслями. – Просто здесь я всегда чувствую себя плохим человеком.

Я молча сотрясалась от рыданий, пока Карри, запинаясь, что-то говорил мне в ответ. Представила, как он в растерянности машет рукой Эйлин, чтобы она помогла ему успокоить «эту девочку-ревушку». Но нет.

– О-о-ох, Камилла, – прошептал он. – Ты очень порядочный человек, один из самых честных, которых я когда-либо встречал. А ведь знаешь, в мире не так уж много порядочных людей. С тех пор как не стало моих родителей, это практически только ты и Эйлин.

– Я не порядочна.

Кончик моей ручки, глубоко впившись в кожу, выцарапывал на бедре: «ошибка», «женщина», «зубы».

– Камилла, ты порядочна. Я вижу, как ты обращаешься с людьми, даже с самым ничтожным дерьмом, которое только можно вообразить. Благодаря тебе они становятся как-то… достойнее, что ли. Понятнее. Как ты думаешь, почему я держу тебя в штате? Уж не потому, что ты прекрасный репортер.

Молчу в ответ, слезы льются рекой. «Ошибка», «женщина», «зубы».

– Смешно? Я, вообще-то, пошутил.

– Нет.

– Мой дед играл в водевилях. Но, боюсь, я его талант не унаследовал.

– Правда?

– Да-да, сразу, как сошел с корабля, приплывшего в Нью-Йорк из Ирландии. Веселый был человек, играл на четырех музыкальных инструментах…

Вновь щелкнула зажигалка. Я натянула на себя тонкое одеяло, закрыла глаза и стала слушать рассказ Карри.

Ричард жил в единственном в Уинд-Гапе здании городского типа, похожем на заводской корпус доме-коробке всего из четырех квартир, две из которых пустовали. Во дворе – автонавес, и на всех его опорных столбах – одна и та же надпись, сделанная красной краской из распылителя: «Остановите демократов – остановите демократов – остановите демократов», и среди этого вдруг: «Я люблю Луи».

Утро среды. Над городом все еще висит грозовая туча. Жарко, дует ветер, солнце испускает тот же гадкий тускло-желтый свет. Я постучала по двери донышком бутылки с бурбоном. Эй, несносный, несу тебе подарок. На этот раз я была в брюках, юбку решила не надевать. В ней мои ноги оставались слишком легкодоступными для того, кто так и норовит потрогать. Если он еще будет пытаться.

Он открыл дверь, сонный, взъерошенный, в семейных трусах и футболке наизнанку. Не улыбнулся. В квартире было прохладно, это чувствовалось с порога.