Открыв дверь, Гарольд снова окунулся в волну тепла, вдохнул спертый воздух, насыщенный угольной пылью. Он видел, как черные частицы кружат по комнате. Кучи грязного белья лежали развороченными, будто кто-то здесь что-то искал. Часть белья исчезла.

— Оставшееся придется сжечь, — решил Гривс, указывая на источавшие зловоние простыни.

Он толкнул стол ближе к топке и сунул руки в лежавшие тут же рукавицы, взял гаечный ключ и с его помощью стал открывать печную заслонку. Ржавая дверца отворилась, и волна горячего воздуха вырвалась наружу, заставив обоих мужчин отпрянуть и задержать дыхание. Гарольд застыл, словно завороженный, уставившись в пылающую утробу печи. Внутри топки, напоминавшей пасть огнедышащего дракона, бушевали желто-белые языки пламени. «Прямо, как у ворот ада», — подумал Гарольд.

— Принесите простыни, — попросил Гривс. — Сначала разделаемся с ними.

Но Гарольд оцепенело замер, явно загипнотизированный танцем огня в топке, принимавшего самые причудливые формы. Из пылающего нутра исходил глухой угрожающий рев. Даже с расстояния в шесть футов жар касался Гарольда, заставляя отступить.

— Гарольд, — повысил голос Гривс, — простыни!

Тот очнулся, кивнул и пошел в угол котельной, собрав в охапку столько замаранных простыней, сколько смог унести. Зловоние стало непереносимым, и ему делалось дурно. Часть экскрементов попала на его передник, и Гарольд, вздрогнув, даже задержал дыхание, пока подбирался к топке. Гривс хватал белье и запихивал его кочергой в бушевавший огонь. Буйство огня немного уменьшилось, но даже влажные, пропитанные кровью и мочой простыни быстро исчезали в прожорливом пламени. Из разверзнутой пасти печи повалил черный ядовитый дым, заставивший обоих мужчин закашляться.

— Терпеть не могу эту работенку, — признался, выдохнув, Гривс, продолжая подбрасывать в огонь смердящую ткань.

Гарольд возвратился с последней охапкой загаженного белья и стал помогать напарнику заталкивать его в топку, наблюдая за тем, как пламя пожирает добычу.

— Те тележки очистим позднее. — Гривс указал подбородком на зловонные передвижные столы в углу котельной.

Гарольд машинально кивнул. Теперь взгляд его был прикован к стоявшей перед ними каталке с чем-то, что скрывал пластик. Он наблюдал, как Гривс сдернул покрывало, открыв то, что лежало под ним.

Гарольд громко застонал и опять отпрянул, повернув лицо в сторону. Его единственный живой глаз уставился в пол, стеклянный же безучастно следил за происходящим. Он стиснул зубы, пытаясь бороться с рвотными позывами и спазмами, пульсировавшими в желудке. На висках вздулись вены, тело тряслось.

На подносе, в луже темной жидкости, лежал зародыш, не более шести дюймов, с огромной головой и черными провалами глаз. Его слегка отмыли после отделения патологии, но все же следы повреждений были явными. Из запекшегося узелка пупка сочилась густая желтоватая жидкость. Крошечный рот был открыт. Вокруг головы, выглядевшей бесформенной мягкой массой, скопилось много крови.

Весь этот едва начавший развиваться эмбрион напоминал студенистый, съежившийся комок, грозивший распасться при малейшем прикосновении.

Гривс наблюдал, как Гарольд отступил еще на шаг.

— Не очень-то приятное зрелище, да? — заметил негр, явно не слишком впечатлительный. Да и с какой стати, если он уже много раз сталкивался с подобными вещами? У Гарольда перехватило горло, и он обеими руками вцепился в стол, чтобы не упасть. Его взгляд был прикован к зародышу, сердце в груди Пирса бешено колотилось. Гривс взял большие хирургические щипцы, лежавшие рядом с подносом, попытавшись ухватить ими голову зародыша, что было не так-то просто: он то и дело выскальзывал. От растревоженных крошечных останков начал исходить тяжелый запах крови, гноя и химикалиев. Гривс поморщил нос. Наконец почти с отвращением ухватил и бросил зародыша в топку. Пламя тут же набросилось на добычу, последовала серия громких хлопков и шипящих звуков.

Гарольд не отрывал взгляда от топки.

— Гордон, — прошептал он, не спуская глаз с исчезнувшего зародыша, в считанные секунды превратившегося в пепел.

Он думал о брате.

— Гордон!.. — заскулил он.

На этот раз не было крика. Его мать не бросилась в адское пламя, чтобы вынуть из него крошечное существо. На этот раз ничего подобного не произошло. Только страшное ощущение опустошенности. Холодная дрожь, будто кто-то ножом мясника отрезал ему гениталии и вспорол живот. Он чувствовал себя так, словно ему выпотрошили кишки.

Гривс толкнул дверцу топки, завернул болт гаечным ключом и положил ключ на место. Обернувшись к Гарольду, заметил, что того слегка покачивает, и на мгновение старший санитар подумал, что его напарник сейчас потеряет сознание.

— С вами все в порядке?

Гарольд, схватившись за край стола, машинально затряс головой в знак согласия.

— Привыкнете! — Гривс пытался придать своему голосу сочувственные нотки.

Гарольд испытывал смущение. Он просительно смотрел на Гривса, словно хотел, чтобы тот развил его собственное последнее утверждение.

— Вот последствия абортов! — кивнул негр. — Мы сталкиваемся с ними по крайней мере раз пять в месяц.

— И мне придется этим заниматься? — спросил Гарольд.

— Время от времени.

Несколько минут они помолчали, и только приглушенный рев пламени да ровное гудение генератора нарушали тишину.

Гарольд провел трясущейся рукой по волосам. Лицо вспотело, было трудно дышать, будто топка всосала в себя весь воздух котельной. Ему вдруг нестерпимо захотелось броситься вон, вернуться в прохладный коридор. Прочь от огня! Подальше от пасти дракона, пожиравшего детей! Прочь от воспоминаний! Но Гарольд знал, что они неотвратимо всегда будут преследовать его. Не важно, куда бежать, где попытаться спрятаться, — они его всегда найдут, потому что живут в нем самом. И теперь, думая о только что сожженном крошечном тельце, Гарольд мысленно перенесся в тысяча девятьсот сорок шестой год, снова и снова переживая ужас, который испытал при виде кремации младенца-брата.

Гарольд повернулся и ринулся прочь из котельной. Прижавшись к стене коридора и тяжело дыша, он ждал своего старшего напарника. Чернокожий санитар закрыл дверь, будто в момент отрубил рев топки и жужжание генератора.

Мягко коснулся плеча Гарольда.

— Пойдемте.

Гарольд пошел рядом, смахнул одинокую слезу, скатившуюся по щеке из его единственного глаза.

Слова Гривса все еще обнадеживающе звучали у него в голове: «Вы привыкнете...»

Дверь амбара громко заскрипела на ветру, и этот пронзительный звук разбудил Пола Харви. Он сел, крепко сжал в руках серп и затаил дыхание. Звук повторился, и стало ясно, что это всего лишь дверь. Устало вздохнув, Пол опять растянулся на соломенном ложе и уставился в зиявшую над ним дыру на крыше... Подгоняемые ветром, по небу мчались тучи, то и дело заслоняя луну. Все это напоминало какой-то гигантский небесный стробоскоп[1], и Харви подумал, что не заслоненная тучами луна походит на ввинченную в небо электрическую лампочку.

Ему приходило в голову немало разных мыслей, и все они не были связаны между собой. Вспомнилось вдруг, что в доме, где он вырос, на лампочках отсутствовали плафоны или абажуры. Комнаты внизу были светлыми, зато верхние освещались тусклыми шестидесятиваттными, ничем не затененными лампочками. Его спальня — тоже. Он до сих пор хранил это в памяти. Голая лампочка, большая кровать с ржавыми ножками, пыльные доски пола. Когда мать ушла от них, дом превратился в настоящую помойку. Отец никогда не убирался, но многолетняя пыль и грязь ничуть его не беспокоили. Летом кухня становилась рассадником разнообразных насекомых. Мухи засиживали стоявшие повсюду немытые тарелки и кастрюли с застывшим жиром и гниющей пищей. Грязная посуда переполняла сальную расколовшуюся раковину. Раз в неделю отец заставлял Пола помыть тарелки, и он безропотно повиновался, боясь ослушаться. Страх был сильнее ненависти. Годами Харви проверял это на своей шкуре. Уже подростком он был крупным парнем мощного телосложения, и для него не представляло труда одной рукой свернуть тощую папашкину шею. Но страх так глубоко пустил в нем свои корни, что не давал никакой возможности причинить отцу вреда: в конце концов, он был единственным человеком, который разделял с ним это жалкое существование... Сын готовил отцу еду, как мог, поддерживал в доме порядок. Иногда стирал перепачканные пьяным отцом простыни. Харви делал все это не только из страха, но и из-за неосознанной приверженности искаженному чувству долга: он обязан этому сморщенному садиствующему ублюдку своим существованием, и это было самым страшным для него.