— Ясно, — сказал Цветков. — Селты ен емася, анкен лапта, ампытны ки нат лэпылсан[11]…

Трое сидели рядышком на нурах и в разговор не вступали ни с хозяевами, ни друг с другом. Толстячок напряженно вслушивался в речь хозяйки, но знакомых слов не было, и понять, о чем она говорит, он не мог, однако почувствовал, что речь не о нем, и успокоился. Он знал, что в своем доме ханты плохого о госте не скажут.

Вода в котле закипела. Мальчик бросил туда куропатку. Толстячок удивленно вскинул брови: маловато для такой компании.

Пятаков давно спал, привалившись к стене.

Андрюха извлек из-под шкур маленький квадратный столик на таких низких ножках, что, поставленный на полу возле нур, он казался просто толстой доской. Столик ставят обычно на нуры, но теперь они были заняты. Андрюха выложил несколько сухих галет, которые могут храниться годами, не покрываясь плесенью. Затем опять вышел и, вернувшись, положил на столик десятка два крупных вяленых чебаков, поставил сливочное масло в литровой банке, сахар в ситцевом мешочке и берестяной с орнаментом кукор с брусникой. Налил в четыре кружки чаю.

— Пейте, — предложил толстячку и парню в энцефалитке, а Пятакова тронул за колено и, когда тот оторвался от стены и сел прямо, мотая кудлатой головой, чтобы окончательно проснуться, указал ему на кружку. — Ты тоже пей, дядя Валя, — повернулся к участковому.

Трое уже шелушили чебаков.

— Пивка бы щас, — сказал Пятаков, покрутив рыбой, с которой стекал янтарный жир. — Полжизни бы отдал.

— Не говори, — вздохнул парень в энцефалитке.

Андрюха полез куда-то под шкуры, скрывшись в них с головой, а вылез с красивой фарфоровой чашкой и блюдцем; налил в чашку чаю, положил на блюдце несколько кусочков сахару, две галеты, подал все Ледзинской, скользнув еще раз восхищенным взглядом по ее погонам. Во как!.. Поглавнее даже дяди Вали будет: по две звездочки на каждом погоне, а у него по одной. И если дяде Вале от Ёгана до Пырьи все подчиняются, то она, наверное, на весь район начальник!.. Не-ет, ей простая кружка не подойдет, тут уж старайся, Андрюха! Не каждый день к тебе такие гости жалуют.

— Ям няврем![12] — сказала сыну Наташа.

— Какая красивая! — сказала Ледзинская, разглядывая чашку. — Настоящий фарфор!

— Один был сервиз в Ёгане, — сказала Наташа. — Мне достался. Иван хотел «Спидолу» взять, я — сервиз. Взяли сервиз. «Спидолу» потом промхоз дал на премию. Иван говорит: правильно, надо жену слушать!.. — Она засмеялась.

«Ям няврем» к тому времени зачерпнул объемистой берестовой плошкой ягод из кукора и поставил рядом с Ледзинской на нуры:

— Ешь бруснику, тетя. Съешь — еще наберу.

— Спасибо. Ты мне подай, пожалуйста, мой портфель, — попросила она мальчика, кинувшегося сразу исполнять. — Нет, другой. — Мальчик поставил Цветковский портфель на место и кинулся к другому. — Спасибо. — Она достала два последних яблока, горсть конфет и большую плитку шоколада, протянула все это Наташе. Та отрицательно покачала головой. — Возьми, возьми! — сказала Ледзинская. — Магазинов у вас тут нет. — Она взяла плошку с ягодами и начала есть, отсыпая на ладошку. — Вкусно!

Наташа засмеялась. Ей очень нравилась красивая русская женщина с бледным лицом. Будто в избе от нее стало светлее, подумала она на хантыйский манер, очень, впрочем, напоминающий и русское сравнение.

Толстячок, облизывая губы от рыбьего жира, поднял голову и, встретив неожиданно напряженный взгляд мальчика, быстро опустил глаза.

Что-то неладно, снова подумал Цветков, луща чебака. Спросил как можно спокойнее и переключив все внимание на рыбу, будто вопрос относился к ней:

— Сыры войтантыилсытны?[13]

— Аа[14],— глядя тоже на Цветковского чебака, ответил мальчик.

Толстячок забеспокоился.

— Да! Уж что жирные, то жирные! — произвел он разведку (может, действительно, все-таки о рыбе говорят?). — Так и течет!.. Сам ловил?

Мальчик кивнул.

— Молодец! — похвалил толстячок.

Мальчик вздохнул.

— Опять же ежели, допустим, с пивком, дак вовсе мы уже и на задержанных-то походить не будем, — здраво рассудил Пятаков. — Уж в КПЗ такого не поднесут, — снова покрутил чебаком перед носом.

— Да, — поддержал парень в энцефалитке. — Да, все хочу у тебя спросить: что такое КПЗ? Я так-то представляю, вот только как расшифровывается? Так и не знаю.

— А посидишь — узнаешь, — ответил Пятаков. — Штука, по сути, не хитрая, но ежли, допустим…

— Помолчите-ка! — сказала Ледзинская.

Пятаков внимательно посмотрел на нее.

— Бу сделано, — сказал парень в энцефалитке, и они действительно надолго умолкли.

Наташа удивленно и как бы заново оглядела троих.

Своими нелегкими мыслями был занят и Андрюха. Сказать или не сказать дяде Вале-милиционеру, какой плохой человек этот толстый? Сказать — значит, нарушить древний закон: в своем доме плохо говорить о госте. Да еще о каком госте! Пант ехлан — путник, человек с дороги — самый дорогой гость. Нельзя говорить о нем плохо. Но не сказать — худо поступить с дядей Валей и тетей-милиционером, ведь они едут с толстым в одной шлюпке! Второго мотора не слышно было на Итья-Ахе. Дядя Валя и тетя-милиционер должны знать, что толстый способен на худое. И почему они едут в одной шлюпке? В ту сторону — вверх по Итья-Аху — ехали двое: толстый и этот высокий, одетый, как геолог, а обратно, вниз, спускаются уже впятером. Высокий человек, одетый, как геолог, тоже, наверное, способен на худое, а то зачем бы он поехал с толстым? Надо сказать дяде Вале… Только что обо мне тогда подумают? Похвалят ли отец, дед?.. Я в своем доме не дал человеку с дороги спокойно попить чаю! Облил его болотной водой. Нехорошо. Если толстый — нехороший человек, то и я должен быть нехорошим человеком? Нет. Нельзя равняться на плохих людей. Это и дедушка Алексей говорит. Но как не сказать? Ведь и дядя Валя, и тетя-милиционер — тоже пант ехлан — люди с дороги! Похвалят ли отец, дед, вся деревня Ёган, если я обману дядю Валю, не скажу ему, что толстый — нехороший человек? Как поступить?..

Если бы дядя Валя сам спросил! Тогда было бы легче. Потому что обманывать нельзя. Но как же дядя Валя спросит, если он не знает, о чем спросить?..

Нет, не трудно одному оставаться в урмане и быть опорой семье. Он завтра убьет куропатку или глухаря и накормит мать. Сходит на ключ за водой. Заготовит дров для чувала. Это все не трудно. Можно прожить, когда отец в отъезде. Но как обойтись без отца, когда нужно решить: сказать худое про человека с дороги или не сказать? Вот когда не обойтись без отца! Уж онто бы знал, как поступить.

Нет, нелегко быть в доме за главного: самому все решать надо.

Впрочем, о том, что он, Андрюха Хоров, здесь главный, заставил позабыть окрик матери:

— Пойтэк нюхен вантэ! Кавырмыс муй антом?[15]

Мальчик метнулся к чувалу, снял тяжелую крышку с котла и потыкал тушку большим ножом с костяной рукояткой.

— Етшис![16]

Он поддел тушку своим разбойничьим ножом и положил на мелкое деревянное блюдо. В избе вкусно запахло мясом. Толстячок, не переставая жевать, отодвинул от себя шелуху, чтобы сюда поставили блюдо: больше все равно некуда — весь столик занят. Парень в энцефалитке презрительно посмотрел на толстячка. Мальчик выпрямился с дымящимся блюдом и встал как бы на распутье: на стол подавать или…

— Тыв мие![17] — приказала мать. Он облегченно вздохнул и передал блюдо матери.

— Гха! — громко кашлянул толстячок, напоминая о себе, но на него никто не обратил внимания, только парень в энцефалитке посмотрел с уже нескрываемым отвращением.