– Не скажу.

– Ты понимаешь, как грешно заглядывать Богу в лицо? Это все равно, что бросать Его милости в рот дареного коня! Бог послал этих тварей, чтобы помочь нам выпутаться из затруднений, а ты своим неблагодарным упрямством наносишь Ему оскорбление. Где они живут?

Мария сжала губы.

Мисс Браун поднялась, вперевалочку приблизилась к Марии и нависла над ней.

– Ты гадкая девочка. Дерзкая. Лучше расскажи обо всем викарию или ты пожалеешь. Ты знаешь, что я имею в виду.

Не получив ответа ни на эти слова, ни на какие-либо иные, мистер Хейтер утратил терпение. Он вовсе не испытывал потребности причинить Марии боль, нет, помыслами его владело одно лишь корыстолюбие. Он хотел обладать Народом.

– Если ты не скажешь, мы посадим тебя под замок. Слышишь? Будешь сидеть взаперти без обеда. Тебя будут наказывать. Наказывать до тех пор, пока ты не скажешь. Такое упрямство – грех, чудовищный грех. Это эгоизм, вот что это такое. Ты гадкая, испорченная, упрямая, эгоистичная девочка!

– Очень хорошо, – сказал он, так и не услышав в ответ ни слова. – Пусть сидит в комнате, пока не заговорит, а вы, мисс Браун…

Гувернантка перебила его:

– В эту комнату, мистер Хейтер, заглядывает Стряпуха, – могут пойти разговоры.

– Значит, следует запереть ее в другой комнате, куда Стряпуха не полезет, а Стряпухе мы можем сказать, что Мария уехала.

– Погостить у тети.

– Вот именно. Итак, какую комнату вы предлагаете?

– А что тут предлагать? – сладко сказала мисс Браун. – У нас же есть подземелье.

О подземельи Мальплаке слышал, наверное, всякий, – оно упоминаетс во множестве исторических трудов. Подземелье представляло собой огромную яму, уходившую в глубь времен, оставляя далеко позади Первого Герцога, – в мглистое прошлое, видевшее, как поднимается из земли лондонский Тауэр.

Предками Герцога были некие баронеты, обязанные своим титулом Новой Шотландии и обитавшие со времен Якова I в древнем норманнском замке, который стоял на клочке земли, ныне скрытом под полом в одном из углов бальной залы. Баронеты не поладили с Кромвелем, и Кромвель взорвал их замок, а Первый Герцог, приступив к строительству дворца, воспользовался оставшимися камнями, да заодно уж стер с поверхности земли и все остальное, уцелевшее после Кромвеля. Единственной частью замка, которую ему не удалось стереть с поверхности земли, поскольку она уже находилась под этой поверхностью, были как раз подземелья. Герцог устроил в них винные погреба, а самое просторное оставил в неприкосновенности. Герцог счел его редкостью, поскольку оно было «готическим».

Подземелье заливал багровый свет, проходящий через окошко с красным стеклом, проделанное в стене толщиною почти в двадцать футов. На окошке сидела решетка, и отсвет его на норманнских арочных сводах создавал эффект, далеко превосходящий любые фокусы Комнаты Ужасов.

Мебель в подземелье была если не красная, то угольно черная. Состояла она из пыточных орудий, которые не пустили с торгов, поскольку на них не имелось спроса. Пол почти сплошь покрывал тростник, – кроме тех его участков, где требовался песок или опилки, чтобы впитывать кровь.

В одном из углов располагалась дыба: усовершенствованной конструкции, выдуманной мерзавцем по имени Топклифф. Вдоль одной из ее сторон тянулась алая надпись, жуткие слова, взятые из рескрипта о предании пытке несчастного Гвидо Фокса:

PER GRADUS AD IMA.

В противоположном углу помещался инструмент, называемый Нюрнбергской Девой: стоячий гроб, формой напоминающий женщину. Крышку его, открывавшуюся на манер двери, усеивали шестидюймовые шипы, расположенные так, чтобы, когда дверь закрывается шипы вонзались в различные части тела помещенного внутрь человека.

В третьем углу находилось приспособление, именуемое «поручи», – то самое, кстати, посредством которого в 1614 году в присутствии Фрэнсиса Бэкона истязали Пичема, допрашивая его «перед пыткой, во время пытки, между пытками и после пытки». На «поручах» также имелась надпись:

МУКА – ЛУЧШАЯ НАУКА.

Четвертый угол занимала плаха. Ее, черную, как и все остальное, покрывал кусок алого бархата. Приподняв этот покров, можно было увидеть зарубки – там, где в дерево глубоко вонзался топор. Сам топор лежал поверх покрывала, поблескивая рубиновой сталью, – тот самый топор, которым обезглавили Карла I. В тот день топор был в руках Ричарда Брендона, он же «Молодой Грегори», – прозвище, которое позволяло не путать его с отцом (тоже палачом), «Старым Грегори». Та же верная рука опускала этот топор на шеи Страффорда, Лауда, Голланда, Гамильтона и Кейпела, все сплошь лордов, но к сожалению у этих мучеников не было времени для размышлений о том, насколько им повезло, что столь важную работу поручили художнику, относящемуся к себе с уважением. Ибо Молодой Грегори упражнялся с раннего детства, отрубая головы бродячим кошкам. Это вам не мерзавец Кетч, которому потребовалось нанести пять ударов, чтобы обезглавить несчастного герцога Монмутского да и то еще пришлось прикончить его карманным ножом.

Близ топора в небольшом хрустальном ларце покоилась половинка четвертого шейного позвонка короля Карла, – другую в 1813 году украл из гробницы Карла врач, которого звали сэр Генри Галфорд.

Поперек ларца кто-то выгравировал знаменитую цитату:

ДЕ MORTIUS NIL NISI BONUM.

Середину главной стены – прямо против тяжелой двери – занимал огромный очаг, в котором калили железные клейма. Насупротив окна в самой темной из ниш кучей лежали бедренные кости, черепа и тому подобные прелести.

Стены подземелья были покрыты нацарапанными на них последними посланиями узников.

Маленькие Принцы, которых прикончили не в Тауэре, а именно здесь, в Мальплаке, начертали «Adiew, Adiew». Ведьма, перед тем как ее сожгли, успела вывести «Кот мяукнул. – Нам пора!», а какой-то стосковавшийся по родине шотландец, утомленный к тому же слишком частым общением с тисками для пальцев, сообщал: «В гостях хорошо, а дома лучше». Еще один безвестный лиходей написал просто: «Вы мне сделали больнее, чем я вам».

Вот в эту мрачную яму, куда Стряпухе никогда бы даже в голову не пришло заглянуть, и притащили упиравшуюся Марию, а притащив, буквальным образом приковали к стене с помощью ручных кандалов, – памятуя о находчивости, проявленной ею в отношении кувшина с водой. Конечно, они не собирались применять к ней орудия пыток, они всего лишь хотели узнать, где обитает Народ.

– Если ребенок закоснел в непокорстве, – оглядев ее, произнес под занавес снова начавший задумчиво погуживать викарий, – его надлежит наказывать, покуда он не заговорит. А гадких детей полагается сечь.

Профессор сидел на краю своего огородика, под мраморным изваянием Трагической Музы. Профессор рубил хворост. Посмотрев на изваяние с другой стороны, можно было обнаружить Музу Комическую, так что над головой Профессора располагалось два распяленных рта, – один хохочущий, а другой завывающий. Это был памятник то ли Конгриву, то ли еще кому-то подобному. Профессор помахивал приобретенным в «Вулвортсе» (где он делал все свои покупки) шестипенсовым топориком, а рядом с Профессором лежала на земле еще и ножовка по металлу ценою в один шиллинг три пенса, включая стоимость запасных полотен, – ею он ухитрялся валить небольшие терновые деревца, которые шли у него на растопку. В мозгу Профессора роились разнообразные замыслы.

Первый замысел был таков: устроиться автобусным кондуктором и заработать на проезд до Лондона, где ему, может быть, удастся – ну, то есть, это вполне вероятно, – отыскать в Библиотеке Британского музея комплект Дю Канжа. Да, и что касается этого плана, – он решительным образом уверен, что Tripbarium означает либо «трехлистный», либо «трехчастный», но к сожалению, манускрипт допускает и то, и другое прочтение, а в итоге возникают разительные отличия.

Второй замысел заключался в том, чтобы экономить и откладывать деньги до тех пор, пока у него не накопится пенни, а затем купить рыболовный крючок и попросить у Марии разрешения удить рыбу в озерах Мальплаке. При мысли о том, как он поймает рыбу, – окуня, может быть, – как зажарит ее на железной решеточке, как положит на кусок хлеба с маслом и съест, у Профессора потекли слюнки. Конечно, хорошее удилище или леска были ему не по карману, но можно срезать молодой ясень и привязать к нему бечевку от посылки, которую Профессор когда-то давно получил, так что главная трудность сводилась к необходимости отложить целый пенни для покупки крючка. При мысли об окуне, он ощутил вдруг такую алчбу, что почти совсем решился, чтобы добыть денег, продать одно из принадлежавших ему первых шекспировских фолио.