Вспоминая разрисованный бамбуковый зонт, Генри силился примирить свои чувства — горечь утраты Этель и надежду хоть что-то отыскать в подвале разрушенного отеля. Он давно оплакал то, что много лет хранилось там, под самым его носом, а теперь спрашивал себя, на что он может надеяться и многое ли способен выдержать. Но дольше ждать нет смысла — прошло уже несколько дней, и о находках в отеле успели забыть. Пора разузнать самому.

И Генри сошел с автобуса не доезжая три остановки до дома и двинулся к отелю «Панама», что в детстве был для него перекрестком миров, а ныне стал перекрестком времен. Много лет он обходил отель стороной, теперь же его неудержимо влекло сюда.

Внутри сновали перепачканные рабочие в касках — меняли потолочную плитку, всю в потеках воды, шлифовали полы, обрабатывали стены в вестибюле пескоструйным аппаратом. Заткнув уши, чтобы не оглохнуть от рева компрессора, Генри смотрел, как пыль и песок оседают на лестнице.

Не считая бездомных да гнездившихся в верхнем этаже голубей, с 1949 года в отеле никто не жил. Даже в годы детства Генри постояльцы были редки. Особенно во время и сразу после войны, примерно с 1942 года до победы над Японией. С тех пор отель пустовал.

— Мистер Пэттисон здесь? — крикнул Генри стоявшему рядом рабочему сквозь визг электропил и рев пескоструйки.

Рабочий встрепенулся, вынул из уха затычку:

— Кто?

— Я ищу Палмера Пэттисона.

Рабочий указал на бывший гардероб, на время ремонта превращенный в директорский кабинет. Судя по обилию планов и чертежей на доске у входа, отель был на пути к возрождению.

Генри снял шляпу, заглянул в дверь:

— Здравствуйте, я ищу мистера Пэттисона.

— Я миссис Пэттисон — Пальмира Пэттисон, хозяйка отеля. Вы, наверное, меня ищете? С кем я разговариваю?

Генри смущенно представился, от волнения глотая слова. Стоило попасть в старый отель, сердце заколотилось от страха и восторга. Запретное место, по понятиям отца; место таинственное и прекрасное. Прекрасное и сейчас, даже несмотря на многолетнее запустение и сырость.

— Меня интересуют находки из подвала — личные вещи.

— В самом деле? Находки поистине удивительные. Я купила это здание пять лет назад, но только на днях удалось раздобыть деньги и разрешение на ремонт. Мы собирались сносить часть стен внутри, и я спустилась в подвал осмотреть печь, а там… Чемоданы, дорожные кофры, местами до потолка. Вы хотите что-то купить?

— Нет, я…

— Вы из музея?

— Нет…

— Чем же вам помочь, мистер Ли?

Генри в легком замешательстве потер лоб. Он не привык иметь дело с бойкими предпринимателями.

— Даже не знаю, как объяснить… Я кое-что ищу, точно не знаю, но если найду, сразу пойму.

Миссис Пэттисон захлопнула гроссбух, лежавший перед ней на столе. Генри увидел по ее глазам, что она все поняла.

— Так вы родственник?

Странное дело: спустя сорок с лишним лет его по-прежнему принимали иногда за японца. Он вспомнил, как отец заставлял его носить значок изо дня в день — весь учебный год и даже на каникулах. Вспомнил, как родители учили его быть самым что ни на есть китайцем, внушали, что на этом зиждется благополучие семьи. Вспомнил, как обижался, когда в школе его дразнили япошкой. Но жизнь нередко играет с нами шутки.

— Да. — кивнул Генри. — японец. Разве не видно? И очень бы хотелось, если можно, взглянуть.

Будет японцем, лишь бы попасть в подвал. Да хоть эскимосом, хоть марсианином с зеленой кровью.

— Вот здесь напишите фамилию ваших родных. — Миссис Пэттисон протянула Генри блокнот. — И спускайтесь, ищите, только, прошу, ничего не уносите, пока нельзя — мы не теряем надежды, что объявятся наследники людей, оставивших здесь вещи.

Генри изумленно смотрел на листок: лишь три фамилии. — Весть о находке облетела всю округу, но забирать вещи никто не торопился.

— Никто не пришел за вещами?

— Немало воды с той поры утекло. За сорок с лишним лет многое может случиться. Жизнь идет… — Миссис Пэттисон тщательно подбирала слова. Благоговейный тон не вязался с образом жесткой деловой женщины. — Люди уходят из жизни. Многих владельцев, вероятно, уже нет на свете.

— А их родные? Кто-нибудь да слышал, могли бы позвонить.

— Я и сама вначале так думала, но, видимо, не хотят ворошить прошлое. Может быть, это и правильно — жить настоящим.

Генри кивнул. Положа руку на сердце, он и сам так жил. Он по себе знал, что значит расстаться с прошлым. Жить дальше, стремиться в будущее, а что было, то было.

Но его милой Этель больше нет, а с ее смертью кончилась и его ответственность перед ней.

Генри поблагодарил миссис Пэттисон и написал в блокноте одно-единственное слово: Окабэ.

Штукатурка на стенах вдоль лестницы, ведущей вниз, почти вся осыпалась. Генри толкнул тяжелую деревянную дверь, натужно заскрипели петли. Большой подвал под старым отелем освещал лишь ряд дешевых ламп, подвешенных к потолку, словно рождественская гирлянда; от лампочек длинным хвостом тянулся оранжевый провод.

В спертом воздухе было трудно дышать. Подвал был забит до отказа. Уму непостижимо, сколько здесь вещей. Узенький проход вел сквозь дебри коробок, чемоданов, кофров, желтых и синих, больших и маленьких, громоздившихся до самого потолка. Все покрыто толстым слоем пыли. Четыре десятка лет к вещам никто не прикасался.

Помещение походило на лавку старьевщика. Ржавый и погнутый велосипед «Люксус», детская мечта Генри. Большие жестяные ведра, из которых торчат рулоны репродукций картин. Бланк заказа выглядывает из коробки рядом со связкой журналов «Физкультура». В деревянной миске для риса — шахматная коробка, украшенная тонкой резьбой.

Не считая зонтика, который достали в первый день, ничто больше не казалось даже смутно знакомым; но опять же, не скажешь наверняка, ее ли это зонт. Генри видел зонтик лишь на черно-белой детской фотографии… неужели сорок лет назад? И сколько ни уверял он себя, что это лишь случайное совпадение, сердце подсказывало: нет. Это ее зонт. Здесь вещи ее семьи, ее вещи. И он их найдет. По крайней мере, то, что сохранилось.

Генри осторожно достал с самого верха кожаный чемоданчик и, щелкнув ржавыми замками, открыл крышку, будто вторгся в чужой дом. Набор для бритья, древний флакончик одеколона «Фарнезиана», клубок старых шелковых галстуков. На подкладке имя: Ф. Аракава.Кто же он был?

Второй чемодан, тоже кожаный, с прозрачной пластмассовой ручкой, буквально развалился у Генри в руках. Кожа размякла и заплесневела за долгие годы в сыром подвале. Внутри белел узел ажурной ткани. Генри рассмотрел его внимательней. Нитки жемчуга, обтянутые шелком пуговицы — свадебное платье. Рядом — белые туфли и кружевная подвязка. В шляпной коробке под платьем — засушенный букет невесты, изящный и ломкий. Ни фотографий, ни подписи на чемодане.

Генри спустил сверху деревянный ящик, доверху набитый детскими одежками. Отлитые из бронзы башмачки на подставке с гравировкой: «Юки». Крохотные красные галоши. Среди детской одежды отыскалось и нечто более ценное — серебряные погремушки, серебряный чайный сервиз в американском духе и золоченые столовые приборы, завернутые в бумагу. На самом дне — фотоальбом. Генри сел на кожаный табурет и стал перелистывать слежавшиеся страницы. Незнакомое японское семейство — взрослые, дети, — но большей части в Южном Сиэтле и его окрестностях, даже на пляже Алки-Бич. Такие серьезные лица! Кое-где снимков не хватало. Попадались даже полностью пустые страницы. Недоставало больше половины фотографий. На их месте на посеревших от сырости страницах остались светлые прямоугольники.

Генри, помешкав, прижался к странице носом, втянул запах. Не померещилось ли? Снова вдохнул. Да, так и есть — страницы пахли дымом.

Наутро Генри разбудил дивный аромат шао бин, булочек с кунжутом. Любимое лакомство отца, по нынешним временам настоящая роскошь. Отец сидел за столом в своем лучшем — точнее, единственном — костюме. Темно-сером, сшитом на заказ у портного, недавно переехавшего из Гонконга.