— Прочь с дороги! Дорогу! — заорал Генри, осознав, что вот-вот вылетит на участок, залитый светом вывесок и полный народу.

Он едва не сбил прохожего, рабочего в спецовке, но крики и странное зрелище привлекли внимание праздной публики, и люди расступались, отскакивали в стороны. Одна женщина, не успевая отскочить, нырнула в открытое окно стоявшей у обочины машины, Генри пригнулся, чуть не врезавшись в болтающиеся ноги в чулках.

Сзади раздался крик, Генри оглянулся. Чез с Карлом отстали, а Дэнни так и вовсе упал, впечатавшись лицом в тротуар. Они были уже далеко позади и явно больше не гнались за ним.

Генри обрадованно перевел дух, но в следующий миг едва увернулся от парковочного счетчика и тут же вылетел на перекресток Саут-Кинг и Седьмой авеню. Потеряв равновесие, тележка накренилась и задела колесо машины, притормозившей на перекрестке. Колесо полицейской машины. Царапнув черный лак заднего крыла, тележка помчалась дальше.

Башмаки Генри оставили на тротуаре два черных следа — он отчаянно пытался затормозить, уперев ноги в асфальт. Но ноги вдруг подогнулись, как две сломавшиеся пружины, и Генри полетел на землю, а тележка накренилась и проехала на боку еще несколько метров, вываливая содержимое точно под колеса черного автомобиля — фотографии, альбомы, отдельные страницы.

Генри с ужасом глядел, как на него надвигается огромное черное колесо. Он слышал визг покрышек и гул мотора. Асфальт был холодный и жесткий. Все тело пульсировало от боли.

Внезапно со всех сторон раздались крики, улюлюканье. Генри повернул голову — подвыпившие гуляки, похоже, были в полном восторге от зрелища, которое он устроил. Генри встал на четвереньки, оглянулся — преследователей и след простыл. Скуля и постанывая от боли, он принялся сгребать фотографии в кучу. И только тут вспомнил про машину. Поднял глаза, и взгляд его уткнулся в звезду на черном фоне. Он поднял взгляд повыше и обнаружил перед собой патрульного.

— Ну, парень, ты даешь! Если ночами такие трюки откалывать, недолго и шею сломать. Будь в твоей колымаге побольше лошадей, угодил бы прямиком под колеса.

Полицейский выглядел скорее напуганным, чем разъяренным.

«Но если б я хоть чуть отстал, мне точно не выжить», — думал Генри, торопливо пихая в тележку альбомы. Он рискнул снова посмотреть на машину. Насколько можно было разглядеть в полутьме, она не пострадала. В отличие от Генри. Наверняка все его тело теперь — один большой сплошной синяк. Да ладно, заживет.

— Простите, я шел домой…

Полицейский выудил из-под машины фотографию, направил на нее луч фонарика, показал Генри — замусоленный снимок японского офицера, с мечом на боку, под белым флагом с кругом в центре.

— «Домой» — это куда? Ты знаешь, что можешь угодить за решетку за то, что гуляешь после комендантского часа?

Генри, нашарив на рубашке значок, показал полицейскому:

— Я китаец, это одна девочка в школе попросила… — Не знаешь, что сказать, — скажи правду. — Моя подружка, попросила оставить у себя. Она японка, но родилась в Америке.

Шпионы и предатели бывают всякие, только не шестиклассники с тележкой, полной семейных фотокарточек.

Полицейский пошарил в груде фотографий, полистал альбомы. Ни секретных снимков ангаров, ни судоверфей крупным планом. Свадьбы, увеселительные поездки, разве что кое-где люди одеты в кимоно, только и всего.

Генри зажмурился, ослепленный лучом фонарика: патрульный посветил сперва на значок, потом — ему в лицо. Самого патрульного было не разглядеть, лишь черный силуэт с серебряной эмблемой.

— Где ты живешь?

Генри указал в сторону китайского квартала:

— На Саут-Кинг.

Если отец увидит его в сопровождении полицейского, с тележкой японских фотографий, это страшнее тюрьмы. Лучше уж сразу в тюрьму.

Полицейский что-то недовольно буркнул. Ночь и так выдалась беспокойная, работы по горло — не хватало еще возиться с китайчонком, превысившим скорость на тележке!

— Ладно, иди домой, парень, барахло свое не забудь. И только попадись мне еще ночью!

Кивнув. Генри поковылял прочь, толкая перед собой тележку. До дома всего квартал. Не оглядываясь, он шел все быстрей и быстрей, сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди.

Через четверть часа Генри уже был у себя в комнате и задвигал нижние ящики комода. Семейные альбомы Окабэ в надежном месте. Выпавшие фотографии он сунул в альбомы, потом разложит по порядку. Тележка Кейко нашла приют под пожарной лестницей в переулке за домом Генри.

Генри залез в постель. Потер шишку на лбу — с гусиное яйцо, наверное. Разгоряченный после пережитого, Генри оставил окно спальни открытым. Пахло дождем, из порта доносились гудки и звонки паромов, совершавших последние рейсы. Откуда-то издалека несся свинг — может, даже из клуба «Черный лось».

Генри оторвал взгляд от газеты и улыбнулся, увидев в окно Марти с невестой. Они зашли в крохотное кафе на первом этаже отеля «Панама», где над входом висели японские колокольчики.

— С каких это пор ты стал захаживать в японские кафешки? — спросил Марти, пододвинув Саманте черный плетеный стул.

Генри невозмутимо свернул газету.

— Я тут завсегдатай.

— Давно ли? — изумился Марти.

— С прошлой недели.

— Начинаешь жизнь с чистого чайного листа? Хорошая новость! — Марти повернулся к Саманте: — Раньше папу сюда было не заманить. Он терпеть не мог ходить в этот район — отсюда до парка «Кобэ», рядом с тем новым театром, «Ниппо-Кон»…

— «Ниппон-Кан», — поправил Генри.

— Да, точно. Я даже дразнил папу японофобом — он как огня боялся всего японского. — Марти в притворном ужасе замахал руками.

— Почему? — спросила Саманта.

Официантка принесла свежезаваренный чай, и Марти наполнил две чашки — для Генри и Саманты. Генри, в свой черед, подлил чаю Марти. Генри следовал обычаю: наполняй не свою чашку, а чужие, и тебе ответят любезностью на любезность.

— Папин отец, мой дедушка, был ярый консерватор. Вроде китайского Фаррахана [9]. Местная знаменитость. Собирал деньги на войну с Японией. С начала до конца войны на Тихом океане помогал Северному Китаю. В те годы все только о войне и твердили — да, пап?

— Это. Еще. Мягко. Сказано… — ответил Генри, прихлебывая чай из маленькой чашечки, которую держал обеими руками.

— В детстве папу не пускали в японский квартал. Ни под каким видом. Заявись он домой, попахивая васаби, его выставили бы за дверь. Или что-нибудь в этом духе.

Саманта явно заинтересовалась:

— Так вот почему вы не ходили в японский квартал — из-за отца?

Генри кивнул:

— Времена были другие. Году в 1890-м конгресс издал закон об иммиграции — китайцам запретили въезжать в страну. В те времена найти работу было тяжело. Китайцы, как мой отец, привыкли работать много и за гроши, а когда на здешних рыбозаводах появились консервные автоматы, их окрестили «железными китайцами». И все равно местным предприятиям нужна была дешевая рабочая сила, поэтому они обходили закон — приглашали японских эмигрантов. И не только рабочих, но и молодых девушек. Японский квартал процветал, а в китайской общине наступил застой. Отец возмущался. А когда Япония вторглась в Китай…

— Ну а потом? Когда вы выросли… а вашего отца не стало? Не казалось ли вам, что все, никаких запретов больше нет, делай что хочешь? Мне бы на вашем месте, ей-богу, казалось. Я от одного слова «нельзя» с ума схожу, даже если мне на самом деле не нужно запретное.

Генри посмотрел на сына — тот ждал ответа на вопрос, который сам никогда не решался задать.

— В моем детстве большую часть Международного района занимал японский квартал — по-тогдашнему, Нихонмати. Огромный квартал, куда отец меня не пускал. Место это… — Генри задумался, подбирая слова, — место это было овеяно тайной. Но за годы многое изменилось. В те времена было запрещено продавать дома эмигрантам — везде, кроме отдельных районов. Вот и появились целые кварталы итальянцев, евреев, чернокожих — так повелось. А когда выслали японцев, на их место хлынули эти люди. Вот так мечтаешь пропустить стаканчик в каком-нибудь баре, а как стукнуло тебе двадцать один — бар превратили в цветочный магазин. Все уже не то.