Все, похоже, вздохнули с облегчением, и, надо признаться, даже я.

Я принес эту новость Ронде, когда она полировала стойку бара.

— Ну что ж, никакого вреда оттого, что ты спросил, нет, правда? — сказала она.

— Вреда никакого, — согласился я.

Но на следующее утро, когда я стоял, слегка запыхавшись, у ее дверей, я понял, что некоторый вред все же имелся.

— Беги себе дальше, Джоник, — сказала она. — Бегать — законно. Бегать можно за здорово живешь.

Затем у меня был неловкий и расплывчатый разговор по поводу похоти с Младшим Джонсом; разговор меня успокоил только тем, что Младший, вероятно, разбирался в этом вопросе не лучше меня. Нас обоих бесило, что у Фрэнни всегда было наготове столько суждений на сей предмет.

— Женщины, — сказал Младший Джонс, — они совершенно не такие, как мы с тобой.

Я, разумеется, согласно кивнул. Фрэнни, похоже, простила его за приключение с Рондой Рей, но какой-то своей частью по-прежнему оставалась настороже; по крайней мере, внешне она казалась безразличной к тому, что оставляет Младшего Джонса, уезжая в Вену. Быть может, внутри она разрывалась: с одной стороны, ей не хотелось слишком уж скучать по Младшему, а с другой — она явно рассчитывала — без особенных, впрочем, восторгов — на всевозможные приключения, которые, возможно, ждут ее на новом месте.

Она замыкалась в себе, когда ее об этом спрашивали, и получилось, что весной я проводил больше времени с Фрэнком; Фрэнк так и кипел энергией. Его нервно топорщившиеся усы напоминали о лицевых излишествах покойного кронпринца Рудольфа, но все же мы с Фрэнни любили называть Фрэнка мышиным королем.

— Вот он идет! Он может заставлять собак пердеть по команде. Кто это такой? — восклицал я.

— Жизнь серьезна, но искусство забава! — кричала Фрэнни. — Вот герой среди уличных клоунов! Не подпускайте его к открытым окнам!

— Мышиный король! — орал я.

— Отвяжитесь вы оба, — говорил Фрэнк.

— Как продвигаются дела с собакой, Фрэнк? — спрашивал я, и он каждый раз не мог устоять.

— Ну… — начинал Фрэнк, и перед его мысленным взором в том или ином виде вставал Грустец, и усы Фрэнка топорщились. — Думаю, Эгг будет доволен, хотя остальным пес может показаться слишком тихим.

— Сомневаюсь, — говорил я.

Глядя на Фрэнка, я мог представить себе кронпринца Рудольфа, мрачно едущего в Майерлинг убивать свою любовницу и себя самого, но намного проще было представить Фрэнка уличным артистом, выбросившимся в окно вместе с коробкой, в которой были его питомцы: мышиный король шмякнулся на землю — и город, который прежде не замечал его, начал о нем скорбеть. Каким-то образом Фрэнк укладывался в эту роль.

— Кто может заставить собак музицировать, а мышей рисовать? — спрашивал я Фрэнка за завтраком.

— Иди повыжимай гантели, — отвечал он. — Можешь уронить одну из них себе на башку.

Итак, Фрэнк шел обратно в свою биолабораторию; если мышиный король мог заставить собак пердеть по команде, то Фрэнк мог заставить Грустеца жить в разных позах, так что, возможно, он действительно был своего рода кронпринцем, как и Рудольф, будущий император Австрии, король Богемии, король Трансильвании, маркграф Моравии, герцог Аушвица (упомянуты только некоторые титулы Рудольфа).

— Где мышиный король? — спрашивала Фрэнни.

— С Грустецом, — отвечал я. — Учит его пердеть по команде.

А встречаясь в коридорах отеля «Нью-Гэмпшир», я говорил Лилли, или Фрэнни говорила Фрэнку:

— Проходи мимо открытых окон.

— Schweinsdreck, — отвечал Фрэнк.

— Позер, — говорила ему Фрэнни.

— И тебе дерьма свинячьего, Фрэнк, — говорил я.

— Что? — кричал Эгг.

В одно прекрасное утро Лилли спросила отца:

— Мы уедем до того, как сюда въедет «Номер Фрица», или мы еще увидим цирк?

— Надеюсь, что мы пропустим это зрелище, — сказала Фрэнни.

— Разве мы не пересечемся хотя бы на один день? — спросил Фрэнк. — Я имею в виду передать ключи и все такое.

— Какие ключи? — спросил Макс Урик.

— Какие замки? — спросила Ронда Рей, чья дверь была для меня закрыта.

— Возможно, мы встретимся с ними на десять — пятнадцать минут, — сказал отец.

— Я хочу их увидеть, — серьезно сказала Лилли.

И я взглянул на мать, которая выглядела уставшей, но милой; она была мягкой пышной женщиной, к которой отец явно любил притрагиваться. Он всегда прятал свое лицо у нее на шее, обнимал ее сзади, накрывая руками грудь, а она только притворялась, что сопротивляется (при нас, детях). Когда отец был поблизости от матери, он напоминал собаку, которая вечно кладет морду вам на колени, собаку, чью морду так приятно чувствовать у себя под мышкой или в паху, — я вовсе не имею в виду, что он был с ней груб, но он всегда старался дотронуться до нее, крепко обнимал ее, тискал.

Конечно, Эгг делал так же, и Лилли, в какой-то степени, тоже, хотя Лилли была более скромна и сдерживалась, понимая, что со своим крошечным ростом особо привлекает к себе внимание. Было видно, что она не хотела казаться еще меньше из-за того, что ведет себя как маленькая.

— Средний австриец на три-четыре дюйма ниже среднего американца, — проинформировал ее Фрэнк, но Лилли это, похоже, было безразлично, и она пожала плечами; это было материнское движение, независимое и милое. И Фрэнни, и Лилли, каждая на свой лад, унаследовали эту привычку.

Однажды весной пятьдесят седьмого я увидел это движение Фрэнни — короткое и быстрое подергивание плечами, за которым словно таилась какая-то невольная боль, — когда Младший Джонс сказал нам, что принял предложение университета Пенсильвании пойти с осени к ним учиться, на футбольную стипендию.

— Я буду тебе писать, — сказала ему Фрэнни.

— Конечно, я тебе тоже буду писать.

— Я буду писать тебе больше, — сказала Фрэнни. Младший Джонс попробовал пожать плечами, но у него это не получилось.

— Мать твою, — сказал он мне, когда мы бросали камни в дерево в Элиот-парке. — В любом случае — что Фрэнни собирается делать? Что, она думает, может там с ней эдакого случиться?

«Там» — вот как мы называли это. За исключением Фрэнка; он теперь называл Вену на немецкий манер. «Wien», — говорил он.

— Ви-ин, — протянула Лилли, и ее передернуло. — Звучит совершенно по-ящериному.

И мы все уставились на нее, ожидая, когда Эгг спросит: «Что?»

Затем в Элиот-парке появилась трава, и однажды теплым вечером, когда я был уверен, что Эгг уснул, я открыл окно, стал смотреть на луну и звезды и слушать сверчков и лягушек, и Эгг сказал:

— Проходи мимо открытых окон.

— Ты не спишь? — спросил я.

— Я не могу спать, — сказал Эгг. — Не могу представить, куда мы едем, — сказал он. — Я не знаю, как там будет.

Судя по голосу, он готов был расплакаться, и я сказал:

— Брось, Эгг. Там будет великолепно. Ты никогда не жил в большом городе.

— Я знаю, — сказал он, тихонько хлюпая носом.

— Ну, там можно будет найти себе намного больше всяких занятий, чем здесь.

— Я и тут могу уйму всего, — возразил он.

— Но там будет совсем другое дело, — пообещал я ему.

— Зачем людям выпрыгивать из окон? — спросил он меня.

И я попытался объяснить ему, что это всего-навсего такая история, хотя смысл метафоры, возможно, до него не дошел.

— В отеле есть шпионы, — сказал он. — Это мне Лилли сказала: «Шпионы и низкие женщины».

Я представил себе Лилли, которая наверняка думает, что «низкие женщины» такие же низкорослые, как она, и поспешно заверил Эгга, что никаких страшных постояльцев в отеле Фрейда нет; я сказал, что отец позаботится обо всем, — и в ответ услышал тишину, с которой мы оба, Эгг и я, приняли это обещание.

— Как мы туда доберемся? — спросил Эгг. — Это ведь так далеко.

— На самолете, — ответил я.

— И на что это похоже, я тоже не знаю, — сказал он.

(Самолетов на самом деле будет два, потому что мать и отец никогда не летали одним самолетом; многие родители поступают так же. Я это тоже объяснил Эггу, но он продолжал твердить: «Не знаю, на что это похоже».)