ПРИВЕТ, писал Фрейд.

ВЫ ПОЧТИ УЖЕ ЗДЕСЬ! ХОРОШЕЕ ВРЕМЯ ДЛЯ ПРИЕЗДА. УЙМА ВРЕМЕНИ ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ ДЕТИ ПООБВЫКЛИ ЗДЕСЬ ДО НАЧАЛА ШКОЛЫ. ВСЕ С НЕТЕРПЕНИЕМ ЖДУТ ВАШЕГО ПРИЕЗДА. ДАЖЕ ПРОСТИТУТКИ! ХА, ХА! ПРОСТИТУТКИ РАДЫ ПО-МАТЕРИНСКИ ПОЗАБОТИТЬСЯ О ДЕТЯХ! Я ВСЕМ ИМ ПОКАЗЫВАЛ ВАШИ ФОТОГРАФИИ. ЛЕТО — ХОРОШЕЕ ВРЕМЯ ДЛЯ ШЛЮХ: УЙМА ТУРИСТОВ, ВСЕ В ХОРОШЕМ НАСТРОЕНИИ. ДАЖЕ ЗАСРАНЦЫ ИЗ ВОСТОЧНО-ЗАПАДНЫХ ОТНОШЕНИЙ, ПОХОЖЕ, ДОВОЛЬНЫ. ЛЕТОМ У НИХ НЕ СЛИШКОМ МНОГО РАБОТЫ: НЕ НАЧИНАЮТ ПЕЧАТАТЬ ДО ОДИННАДЦАТИ ЧАСОВ УТРА. У ПОЛИТИКОВ ТОЖЕ ЛЕТНИЕ КАНИКУЛЫ. ХА, ХА! ЗДЕСЬ ОЧЕНЬ МИЛО. МИЛАЯ МУЗЫКА В ПАРКАХ. ПРИЯТНОЕ МОРОЖЕНОЕ. ДАЖЕ МЕДВЕДЬ СЧАСТЛИВ, ТОЖЕ РАД, ЧТО ВЫ ПРИЕЗЖАЕТЕ. КСТАТИ, МЕДВЕДЯ ЗОВУТ СЮЗИ. ПРИВЕТ ОТ МЕНЯ И СЮЗИ, ФРЕЙД.

— Сюзи? — спросила Фрэнни.

— Медведя зовут Сюзи? — переспросил Фрэнк; его, кажется, раздосадовало то, что у медведя не немецкое имя, а может быть, то, что он оказался медведицей.

Думаю, это разочаровало большинство из нас; мы уже испытывали усталость, упадок сил, прежде чем на самом деле отправиться в Вену. Но при переездах всегда так. Сначала возбуждение, затем волнение, а потом усталость. Сначала мы схватились за поездку в Вену, а потом заранее начали скучать по отелю «Нью-Гэмпшир». Потом был период ожидания, бесконечный и, возможно, подготавливающий нас к неизбежному разочарованию в день вылета и следующего за ним приземления, что стало возможным с изобретением реактивных самолетов.

Первого июля мы взяли напрокат автобус «фольксваген», принадлежащий «Номеру Фрица». У него были странные ручные тормоза и ручка газа, ведь карлики не могли достать ногами до педалей; отец с Фрэнком принялись спорить, кто лучше совладает с необычным управлением. Наконец Фриц предложил сам отвезти первую смену в аэропорт.

В первой смене были отец, Фрэнк, Фрэнни, Лилли и я. Мать с Эггом мы собирались встретить в Вене на следующий день; Грустец должен был лететь с ними. Но в то утро, когда мы уезжали, Эгг поднялся раньше меня. В парадной белой рубашке, в своих лучших парадных брюках, в черных парадных туфлях и в белом льняном пиджаке он выглядел, как один из карликов — в их скетче об официанте-инвалиде в дорогом ресторане. Эгг ждал, пока я проснусь, чтобы я помог ему завязать галстук. Рядом с ним сидел на кровати большой лохматый Грустец и скалился застывшей идиотской улыбкой настоящих безумцев.

— Ты поедешь завтра, Эгг, — сказал я. — Сегодня поедем мы, а вы с мамой подождете до завтра.

— Я хочу быть готовым, — взволнованно сказал Эгг.

Выполняя его причуду, я завязал ему галстук. Эгг стал наряжать Грустеца в подходящий для полета костюм. Когда я понес свои сумки в автобус, Эгг и Грустец последовали за мной вниз по лестнице.

— Если у вас есть место, — сказала мать отцу, — лучше бы эту мертвую собаку взяли вы.

— Нет! — сказал Эгг. — Я хочу, чтобы Грустец остался со мной.

— Знаешь, ты можешь отправить его с багажом, — сказал Фриц. — Совершенно не обязательно тащить его с собой на борт.

— Он может сидеть у меня на коленях, — возразил Эгг; на том и порешили.

Чемоданы были отправлены заранее, несколько дней назад.

Упаковали сумки для багажного отделения и ручную кладь.

Карлики махали нам на прощанье.

На пожарной лестнице рядом с окном Ронды Рей висела оранжевая ночная рубашка, когда-то шокировавшая, но теперь выцветшая, как шатры «Номера Фрица».

Миссис Урик и Макс стояли у черного хода; миссис Урик в резиновых перчатках чистила сковородки, а Макс держал в руках жестяное ведро.

— Четыреста шестьдесят четыре! — крикнул Макс.

Фрэнк покраснел и поцеловал мать.

— Скоро увидимся, — сказал он. Фрэнни поцеловала Эгга.

— Скоро увидимся, Эгг, — сказала Фрэнни.

— Что? — сказал Эгг.

Он раздел Грустеца, зверь был голым. Лилли плакала.

— Четыреста шестьдесят четыре! — глупо кричал Макс.

Ронда Рей тоже была там, на ее форме официантки светилось пятнышко от апельсинового сока.

— Беги себе дальше, Джоник, — прошептала она мне, но очень ласково.

Она поцеловала меня, она поцеловала всех, кроме Фрэнка, который залез в автобус, чтобы избежать контакта.

Лилли продолжала плакать; один из карликов катался на старом Лиллином велосипеде. И как раз, когда мы выезжали из Элиот-парка, прибыли животные «Номера Фрица». Мы увидели длинные низкие трейлеры с клетками и цепями. Фриц ненадолго остановил автобус и забегал вокруг, давая всем указания.

Мы выглядывали из нашей собственной клетки, автобуса «фольксваген», и рассматривали животных; нам было интересно, не карликовые ли они тоже.

— Пони, — сказала Лилли, подвывая. — И шимпанзе.

В клетке, бока которой, словно детские обои, были разрисованы розовыми слонами, визжала большая обезьяна.

— Совершенно обычные животные, — сказал Фрэнк.

Ездовая собака бегала вокруг автобуса. Одна из карлиц оседлала ее по-ковбойски.

— Никаких тигров, — сказала Фрэнни, — никаких львов, никаких слонов.

— Видели медведя? — сказал отец.

В серой клетке, на которой ничего не было нарисовано, сидело бурое существо и раскачивалось под какую-то свою печальную мелодию; его нос был слишком уж длинным, задние лапы слишком широкими, шея слишком толстой, а передние лапы слишком короткими для счастливой жизни.

— Это медведь? — спросила Фрэнни.

Привезли еще клетку, набитую, кажется, гусями или курами. Это был в основном цирк собак и пони, с одной обезьяной и одним неутешительным медведем — словом, никакой обещанной экзотики, только пустые посулы.

Вернулся Фриц и повез нас в аэропорт; взглянув назад на Элиот-парк, я увидел, что Эгг по-прежнему стискивает самое экзотическое животное на свете. Лилли все плакала рядом, и в хаосе суетящихся карликов и разгружаемых животных мне показалось, что я вижу цирк под названием «Грустец», а не «Номер Фрица». Мать махала нам вслед, вместе с ней махали миссис Урик и Ронда Рей. Макс Урик что-то кричал, но мы его не слышали. Губы Фрэнни в такт его губам прошептали: «Четыреста шестьдесят четыре!». Фрэнк уже читал немецкий словарь, а отец, который был из тех, кто не любит оглядываться, сидел впереди рядом с Фрицем и быстро разговаривал ни о чем. Лилли плакала, но легко, как дождь. И вот Элиот-парк исчез из вида: мой последний взгляд упал на Эгга, пытающегося пробиться сквозь толпу карликов, держа Грустеца над головой, как идола — объект поклонения для прочих, обычных, животных. Эгг возбужденно кричал, а губы Фрэнни в такт его губам шептали: «Что? Что? Что?»

Фриц отвез нас до Бостона, где Фрэнни надо было купить то, что мать назвала «городским бельем»; проходя вдоль прилавков с исподним, Лилли продолжала плакать; мы с Фрэнком катались на эскалаторах. В аэропорт мы приехали задолго до отлета. Фриц извинился, что не может нас подождать — животные требуют его присутствия, сказал он, — и отец пожелал ему удачи и заблаговременно поблагодарил за то, что Фриц завтра отвезет в аэропорт мать и Эгга. В мужском туалете в аэропорту с Фрэнком попробовали «завязать знакомство», но он отказался описывать этот инцидент Фрэнни и мне, только продолжал твердить, что с ним пытались «завести знакомство». Он так и кипел от возмущения, а мы с Фрэнни были в ярости оттого, что он не стал описывать нам все в деталях. Отец, чтобы подбодрить Лилли, купил ей пластиковую сумочку. Мы сели на борт самолета еще до темноты. Думаю, мы вылетели около семи или восьми часов вечера: огни в Бостоне наполовину уже зажглись, наполовину нет, и было еще достаточно дневного света, чтобы мы могли ясно разглядеть гавань. Это был наш первый полет на самолете, и нам очень понравилось.

Всю ночь мы летели через океан. Отец всю дорогу проспал. Лилли не спала; она вглядывалась в темноту и докладывала, что видела там, где, по ее словам, соединяются два океана. Я дремал и просыпался, дремал и снова просыпался; не открывая глаз, я видел, как Элиот-парк превращается в цирк. Большинство мест, которые мы оставили позади, в детстве, стали при этом менее, а не более причудливыми. Я представил себе, как вернусь в Дейри, и гадал, расцветет ли к этому времени «Номер Фрица» или придет в упадок.