— Хочешь снова выпроводить меня на улицу? — спросила она. — А я бы еще чуток покуролесила — и отбой на сегодня.

— Для меня уже слишком поздно, — сказал я, но она чувствовала, как в ее руке твердеет мое мужское достоинство.

— По-моему, вовсе не поздно, — сказала она.

— Думаю, мой бумажник в других брюках, — солгал я.

— Заплатишь позже, — сказала Иоланта. — Я тебе доверяю.

— Сколько? — спросил я, чувствуя, как она сильнее сжимает мой орган.

— Для тебя всего лишь триста шиллингов, — сказала она.

Я знал, что для каждого это стоило триста шиллингов.

— Это слишком много, — сказал я.

— Не похоже, чтобы это было слишком много, — возразила она, резко крутанув кистью.

В этот момент у меня уже вовсю стоял, и мне было больно.

— Ты мне делаешь больно, — сказал я. — Извини, но я не хочу.

— Хочешь, еще как хочешь, — сказала она, но выпустила меня.

Она взглянула на свои часы и опять пожала плечами. Мы спустились в фойе, и я снова пожелал ей доброй ночи. Когда я пошел в свою комнату, а она — на улицу, появилась Визгунья Анни с новой жертвой. Я лежал в кровати и гадал, успею ли так крепко заснуть, чтобы следующий фальшивый оргазм меня не побеспокоил; наконец я решил, что мне это не удастся, поэтому лежал и ждал его, надеясь, что потом у меня останется еще уйма времени, чтобы выспаться. Но этот оргазм заставил себя долго ждать; в итоге я начал думать, что это уже случилось, что я задремал и пропустил его, и, как и в жизни, я поверил, что то, что должно произойти, уже произошло и уже позади, и я позволил себе об этом забыть — лишь для того, чтобы оно застало меня врасплох мгновением позже. Прямо из самого глубокого сна — какой бывает, когда только уснешь, — меня вырвал фальшивый оргазм Визгуньи Анни.

— Грустец! — воскликнул во сне Фрэнк; так же крикнул когда-то бедняга Айова Боб, уставившись во сне на прообраз зверя, который его и погубил.

Клянусь, я смог услышать, как напряглась во сне Фрэнни, захрапела Сюзи, а Лилли сказала: «Что?». Отель «Нью-Гэмпшир» содрогнулся от наступившей тишины. Возможно, позже, уже во сне, я услышал, как что-то тяжелое тащат вниз по лестнице и выносят на улицу, к машине Шраубеншлюсселя. Сначала я решил, что это Иоланта выволакивает прочь мертвого клиента, но она бы не стала беспокоиться о том, чтобы не шуметь. Во сне я сказал сам себе, что это мне только почудилось, но тут в стену постучал Фрэнк.

— Проходи мимо открытых окон, — прошептал я.

Мы с Фрэнком встретились в фойе и, стоя у окна, наблюдали, как радикалы грузят машину. То, что они грузили, выглядело тяжелым и недвижным; не труп ли это Старины Биллига, радикала, подумал я сперва, — но они слишком бережно с ним обращались, чтобы то, что они грузят, было трупом. Что бы это ни было, но его потребовалось устроить на заднем сиденье между Арбайтером и Эрнстом. Затем Шраубеншлюссель это куда-то увез.

В заднем окне отъезжающей машины мы с Фрэнком видели силуэт таинственного предмета; размерами тот превосходил Эрнста и чуть клонился к нему, уворачиваясь от тщетных объятий Арбайтера. Это выглядело так, словно Арбайтер безнадежно хотел вернуть любовницу, которая предпочла ему соперника. Предмет — что бы это ни было — совершенно очевидно не являлся человеком, но в его очертаниях было что-то определенно звериное. Конечно, теперь я знаю, что это было нечто абсолютно механическое, но его очертания в отъезжающей машине наводили на мысль именно что о каком-нибудь животном, как будто между порнографом Эрнстом и Арбайтером сидел медведь или большая собака. Как мы с Фрэнком, да и все остальные потом выяснили, «мерседес» был под завязку нагружен грустью, но некоторое время эта тайна не давала мне покоя.

Я постарался описать то, что мы видели с Иолантой, отцу и Фрейду. Фрэнни и медведице Сюзи я постарался описать то чувство, которое тогда испытал. С Фрэнком у нас произошел самый длинный разговор по поводу Швангер.

— Я уверен, ты ошибаешься насчет пистолета, — сказал Фрэнк. — Только не Швангер. Возможно, она там и была. Возможно, она не хотела, чтобы ты связал ее с ними, поэтому она от тебя пряталась. Но у нее не могло быть пистолета. И уж точно она бы никогда не навела его на тебя. Мы для нее будто ее собственные дети, она сама так говорила! Ты опять все навоображал, — сказал Фрэнк.

Грустец не тонет; прожить семь лет в месте, которое ты ненавидишь, — большой срок. По крайней мере, я чувствовал, что Фрэнни в безопасности, а это всегда было главным. Фрэнни пребывала в своего рода чистилище: ни туда и ни сюда. Но она легко это переносила, в компании медведицы Сюзи, так что и я чувствовал себя вполне сносно, дрейфуя по течению.

В университете мы с Лилли взяли курс американской литературы (Фельгебурт была довольна).

Лилли выбрала эту специализацию, несомненно, потому, что хотела стать писательницей — она хотела вырасти. Я же просто таким способом ухаживал за неприступной мисс Выкидыш; мне это казалось самой романтичной вещью, на какую я способен. Фрэнни предпочла драматургию; среди нас она всегда была тяжеловесом, и нам за ней было не угнаться. Фрэнк воспользовался материнским советом Швангер и радикалов; он специализировался в экономике. Думая об отце и Фрейде, мы всегда считали, что кто-то должен это сделать. И Фрэнк — в свое время он спасет нас, так что спасибо экономике. На самом деле у Фрэнка было два основных предмета, хотя университет выдал ему только один диплом, по экономике. Можно сказать, что побочным предметом Фрэнка была история религии.

— Знай врага своего, — улыбаясь, говорил Фрэнк.

Семь лет мы все не более чем дрейфовали по течению, но и не тонули. Мы выучили немецкий, но между собой разговаривали только по-английски. Мы изучали литературу, драматургию, экономику, историю религии, но от одного вида бейсбольной биты Фрейда в наших сердцах закипали воспоминания о родине бейсбола, и хотя никто из нас не был поклонником этой игры, от вида «луисвильского слаггера» просто слезы на глаза наворачивались. От проституток мы узнали, что самое злачное угодье для охоты на ночных бабочек за пределами центральных районов находится на Мариахильферштрассе. И каждая проститутка говорила нам, что бросит это занятие, если ей придется опуститься до того, чтобы работать в округах за Вестбанхофом, близ кафе «Эдем», где перепихон встояка в парке Гауденцдорфер-Гюртель стоил всего сто шиллингов. От радикалов мы узнали, что проституция даже не является легальным бизнесом, как мы полагали; что есть зарегистрированные проститутки, которые играют по правилам, проходят медицинский осмотр и работают в определенных кварталах, а есть «пиратки», которые и не думают регистрироваться или которые сдали Bьchl (лицензию), но продолжают работать; что в начале 1960-х в городе было около тысячи зарегистрированных проституток; что падение нравов усугубляется в нужной для революции степени.

Что именно в действительности должна была принести революция, мы так никогда и не узнали. Не знаю уж, знали ли об этом сами радикалы.

— Получил свой Bьchl? — спрашивали мы, дети, друг у друга, отправляясь в школу, а позже в университет.

Это было нашим припевом к песне мышиного короля — это и «проходи мимо открытых окон».

Потеряв нашу мать, отец, похоже, утратил и свою личность. Все семь венских лет он казался нам, детям, скорее каким-то духом, чем личностью. Он был любящим отцом; он мог даже быть сентиментальным, но нам казалось, будто мы его утратили так же, как мать и Эгга, будто ему требуется пережить еще какие-то страдания, прежде чем он снова станет личностью — в том смысле, в котором личностью был Эгг, в том смысле, в котором ею был Айова Боб. Иногда я думал, что отец еще менее личность, чем Фрейд. Семь лет нам не хватало нашего отца, как будто он тоже был на том самолете. Мы ждали, когда герой в нем обретет форму, и заранее в этой форме сомневались: в фантазиях отца трудно было не усомниться, коли образцом для него служил Фрейд.

Семь лет спустя мне исполнилось двадцать два. Лилли, изо всех сил стараясь вырасти, доросла до восемнадцати лет. Фрэнни исполнилось двадцать три, но Чиппер Доув оставался у нее «первым», а медведица Сюзи — одной-единственной. Фрэнк в двадцать четыре отрастил бороду. Это смущало не меньше, чем желание Лилли стать писательницей. Моби Дик утопит «Пекод», и только Измаил выживет, снова и снова рассказывая свою историю Фельгебурт, которая пересказывала ее нам. Учась в университете, я, бывало, приставал к Фельгебурт с одной и той же просьбой: мне очень хотелось услышать, как она читает вслух «Моби Дика».