В эту минуту ее размышления оборвали приятный мужской голос, сказавший: «Смотрите, не потеряйте», и рука, протянувшая ей записную книжку, которая, верно, соскользнула у нее с колен, пока она разглядывала Дженнифер.

Она вздрогнула, подняла взгляд и увидела стоящего перед ней улыбающегося мужчину в светло-сером костюме.

— Спасибо, — пробормотала она, ожидая, что после этого он удалится. Не могла же она предложить ему подсесть к их столику. Но он не уходил.

— Вы писательница? — осведомился он голосом, в котором звучала тщательно скрытая смешливая нотка. Будто почувствовал , в замешательстве подумала Эдит, хотя даже к мысли о том, что в подобном отеле можно встретить писателя, нельзя было относиться серьезно. Так она, по крайней мере, надеялась. Она рассеянно улыбнулась, рассчитывая избежать дальнейших вопросов, а он все с тем же чуть насмешливым выражением отошел и из уставленной чайниками гостиной последовал за своими приятелями или коллегами на свежий воздух.

— По-моему, у вас появился поклонник, — произнесла миссис Пьюси. Когда принесли кипяток, она добавила: — Он с самого начала на вас глаз положил. Я сразу заметила. — Сказала она это шутливо, однако устало прикрыв веки, словно и этот случай вписывался в историю их дневных огорчений. Дженнифер, отметила Эдит, по-прежнему сидела со своей стеклянной улыбкой.

Пришло время идти наверх переодеваться к ужину, однако никто не спешил подниматься. Эдит из лояльности — ведь она состояла при миссис Пьюси, хотя ей самой было неясно, при чем тут лояльность. Все глубокомысленно приумолкли; не было высказано и выслушано никаких признаний. Именно этого я и хотела, напомнила себе Эдит, но ее вдруг невыносимо потянуло поговорить с Дэвидом. Вторжение мужчины в ход ее мыслей, при всей смехотворности, болезненно пробудило ее самое заветное желание. Она глянула на часы, лихорадочно высчитывая время. Если она сию же минуту побежит наверх, то еще успеет застать его до того, как он удерет. В «Анфилады», вспомнилось ей, и сердце защемило от любви и ужаса.

— Пора возвращаться в «Анфилады», — то были первые его слова, какие она осмысленно восприняла, и их тайна покорила ее. Она так и эдак их поворачивала, и воображение рисовало ей анфиладу двориков, журчащие фонтаны, молчаливых слуг в кисейных шальварах и подносы с шербетом. Или же огромные диваны в сияющих побелкой домах, жаркий полдень, опущенные жалюзи, блеск солнца, мечтательную лень — навеяно Делакруа. Или кофейни в подвалах и невозмутимых купцов, с щелканьем перебирающих янтарные четки. Курильни опиума. Турецкие бани. Облицованные плиткой купальни, где на стенах золотыми монетками дрожат блики отраженного света. Мир и покой.

— Кем вы работаете? — спросила она, не видя его, — перед ее распахнутым взором все еще курились видения.

— Аукционером, — ответил он. Последовало короткое молчание.

Они познакомились на одном из идиотских дневных сборищ у ее подруги Пенелопы Милн. «В воскресенье до ленча собираю всех выпить, — неумолимо протрещало в трубке. — И не вздумай отлынивать. Захочешь — поработаешь днем. Я тебе не помеха».

Как бы не так, подумала Эдит. Закусок, при твоей жадности, у тебя не будет, а поскольку в половине второго, или когда там еще я от тебя возвращусь с раскалывающейся головой, есть мне расхочется, рабочий день — пиши пропало. Чтобы подать закусить — к этому у Пенелопы было очень странное отношение: она рассматривала закуску как недостойную уступку; ее общество можно было заполучить лишь старыми испытанными приемами — цветы, билеты в театр, интимные ужины в лучших ресторанах, а уж в них-то она понимала толк. Мужчины в жизни Пенелопы существовали для покорения и приобщения к свите, но они, кроме того, были врагами; она относила их к биологическому виду, который мог претендовать лишь на то время и внимание, каких, по ее мнению, заслуживал. С такими мужчинами она флиртовала, подкалывала их, но никогда не воспринимала серьезно; она пропагандировала скоротечные влюбленности со скоротечной постелью и веселое отсутствие обязательств с обеих сторон. Она, похоже, даже гордилась постоянной сменой любовников. Эдит видела, что в искусстве разврата она достигла совершенства. Одновременно она любила со вкусом повздыхать над скучным существованием Эдит и явно считала, что Эдит описывает лишь те радости, в которых ей отказала жизнь. Она великодушно предлагала свести Эдит с различными соломенными вдовцами из числа знакомых — «моими отверженными», как она называла их в шутку, — и впадала в обиду, когда Эдит уклонялась под тем предлогом, что, работая над книгой, не способна думать ни о чем другом. Эдит знала: та бы со смаком обставила встречу и сама бы при сем присутствовала; она бы управляла каждым шагом Эдит, забросав ее игривыми ссылками на собственный успех у милейшего соискателя; она бы даже выпроводила их в ресторан по своему выбору, пошепталась бы с «отверженным» и твердо заявила Эдит: «Позвоню тебе утром». И все же она презирала сильный пол, у нее загорались глаза, когда на заседаниях разного рода комитетов, участие в каковых было самой сутью ее светской жизни, она пускалась в рассказы об одержанных ею победах. «Этот чудовищный недомерок», — в подобных выражениях она ставила точку на том, кто не хотел следовать правилам ее игры.

В свои сорок пять она выглядела роскошно и обещала сохранить красивую внешность еще долгие годы. Их с Эдит объединяли расположение домов — дверь в дверь на противоположных концах маленького газона — и общая прислуга: мойщик окон (кстати, у каждой были ключи от дома соседки) и миссис Демпстер, склонная к сценам непредсказуемая приходящая уборщица. Подразумевалось, что, если кто-то из них заболеет, другая будет для нее готовить и ходить в магазин. Правда, случая еще не представилось, но все равно было утешительно знать об этом. В конце рабочего дня Эдит, усталая, зевающая, с больной головой, отставляла пишущую машинку, шла к Пенелопе и получала удовольствие, советуя той, что надеть на очередную светскую вылазку. Пенелопа, никогда не уточняя, чем конкретно занимается Эдит, выталкивала ее на своих бесконечных приемах вперед, словно маленькую девочку, и говорила: «Вы, конечно, знаете Эдит Хоуп. Она пишет». Такова была их дружба.

В то воскресенье Пенелопа созвала массу народа, многих Эдит видела в первый раз. Она уже смирилась с тем, что придется выстоять положенное время (Пенелопа не любила, чтобы гости сидели), и тут до ее сознания дошла громкая фраза. Она поискала глазами говорившего и увидела высокого худого рыжего мужчину, который угощался арахисом, набрав в горсть орешков; глядя на него со спины, она все же догадалась, что он не находит себе места и только ждет повода удрать. Тут годился любой повод. Вот почему прозвучала эта невероятная, эта неправдоподобная фраза, за которой, опережая возражения Пенелопы, с подозрительной быстротой последовала ссылка на внесение в каталог последних данных, что требовало его срочного участия.

Эдит, еще не очнувшаяся от видений арабской кофейни, купален и средиземноморского полудня, несколько бестолково пробормотала, когда он решительно направился к дверям:

— Опишите мне, пожалуйста, эти ваши «Анфилады». С высоты своего немалого роста он смерил ее взглядом, наморщил длинный нос и сказал:

— Пятиэтажный склад на Чилтерн-стрит.

Она подняла взгляд, и они посмотрели друг другу в глаза, намеренно изгнав из них всякое выражение. Она опустила взгляд, и он ушел. Больше ничего не было сказано.

Потом, помогая Пенелопе мыть бокалы, она спросила:

— Чем занимается этот высокий мужчина?

— Дэвид Симмондс? Теперь возглавляет семейное дело. «Симмондс, аукцион недвижимости». Осуществляют крупнейшие продажи загородных домов. Довольно милый, правда? Он всегда немножечко мной увлекался, но последнее время его очень трудно заполучить на приемы.

— Откуда ты его знаешь? — спросила Эдит.

— Мы с его женой ходили в одну школу, — ответила Пенелопа. — С Присциллой. Ты ее знаешь. Много раз у меня видела. Да знаешь ты ее, Эдит. Высокая блондинка, очень красивая. Сегодня у нее не получилось прийти.