Эдит ее помнила: высокая блондинка, очень красивая. Женщина властная и надменная, довольно беспардонная. С громким самоуверенным голосом. Она как-то видела ее в отделе фарфора у «Питера Джонса» и обратила внимание, как та выпендривалась, вконец загоняв продавца, словно классный староста — одноклассника.

Пенелопа сняла клеенчатый фартук с рекламой «Гиннеса»28 и повесила на гвоздь резиновые перчатки.

— А сейчас, Эдит, боюсь, мне придется тебя выставить. Ричард обещал вернуться и сводить меня за угол на ленч.

Эдит увидела в окно, как на дороге появился Ричард — он поспешал с похвальным рвением. Какой живчик, подумала она. Боек, однако. Добротный пиджак в клетку чуть морщил на широкой спине. Помахал рукой с набухшими венами. Она представила Дэвида, невольно улыбнулась. И принялась его ждать.

Когда он пришел, а она знала, что он придет, часа через три, они без слов долго смотрели в глаза друг другу. В постели разом уснули, пригревшись в объятии, а когда почти одновременно проснулись, то рассмеялись от радости. После этого ей казалось, что она знает о нем решительно все; единственно, чем он ее удивил, — своим восхитительным неизменным аппетитом. Она научилась держать в доме большие запасы снеди.

Они были люди благоразумные. Главное, не обидеть друг друга. Она гордилась тем, что держала язык за зубами, так что он и понятия не имел о ее пустых воскресных днях, о долгих тягучих вечерах, о поездках на отдых, отмененных в последнюю минуту. Ругаясь в душе, он таскал вещи в машину — предстояла долгая дорога из Суффолка, где он провел очередной шумный и бестолковый уикенд, — и думал о ее маленьком доме, тихом-тихом, о зеленом полумраке гостиной. Она же рано ложилась в постель и размышляла о нем и его семье, об их семейных привычках, ссорах и наслаждениях. О его детях.

Подумав обо всем этом здесь, в отеле «У озера», она почувствовала, как перехватило горло — верное предвестье слез (их-то она хорошо умела скрывать), и, кое-как извинившись перед миссис Пьюси, позволила себе беспримерный шаг — ушла из гостиной раньше нее. Звонить она не будет. Может, она уже и не в опале, но все еще отбывает испытательный срок.

Слезы, которые пролились из ее светлых прозрачных глаз, словно обострили зрение. За ужином она обратила внимание на то, что лампы горят ярче, в столовой больше интересных лиц, за столиками оживленней. После стольких дней в гинекее29 было приятно увидеть мужчин, с которыми в отель пришла жизнь, и официантов, которые носились, выполняя их заказы. Когда она усаживалась, мужчина в сером, тот самый, что поднял ее записную книжку, привстал, кивнул головой и вернулся к извлечению позвоночника из палтуса на своей тарелке. Дама с собачкой была ослепительна в свободном платье из шифона с узенькими бретельками, завязанными крохотными бантами на худых великолепных плечах цвета слоновой кости. Эдит была преисполнена благодарности за тепло, за еду и обслуживание; она чувствовала себя очень усталой и решила, что ночью будет крепко спать.

Миссис Пьюси в черном шифоне нерешительно застыла в дверях, словно всеобщее возбуждение ее подкосило и без посторонней помощи она не осмелится следовать к своему столику; за спиной у нее маячила Дженнифер. И только когда мсье Юбер поспешил навстречу и галантно предложил ей опереться на свою руку, миссис Пьюси улыбнулась и позволила себя проводить. Дама с собачкой презрительно фыркнула, однако миссис Пьюси предпочла этого не заметить.

Эдит, снова ставшая незаметной и с незаметностью примирившаяся, как ей и подобало, удалилась из столовой, не привлекая внимания. В безлюдной гостиной — остальные еще сидели за ужином — она поняла, что ее шаткое чувство собственного достоинства колеблется и вот-вот рухнет под гнетом недавних печальных воспоминаний. Пианист, усаживаясь за свой инструмент, приветствовал ее коротким кивком, она ответила тем же и подумала о том, как мало возможностей выразить себя у нее осталось: кивнуть пианисту или мадам де Боннёй, выслушать миссис Пьюси, скрыться за голосом персонажа в романе, который писала. И при этом — ждать голоса, который так и не прозвучал, слушать слова, не значившие для нее почти ничего. Ужасный смысл подобного состояния заставил ее сморгнуть и поклясться быть смелой, выдержать, не уступать. Но это было нелегко.

Прихлебывая кофе, Эдит ощущала, что тоска очистила ее, сделала послушной и доверчивой, как дитя, — ей часто доводилось испытывать это чувство, вызывая в памяти туманное детство, возможно, тот давний поход с отцом в Kunsthistorisches Museum. С детским желанием угодить она и подсела, когда ее позвали, к столику Пьюси. Мужчина в сером расположился рядом и, хотя делал вид, будто погружен в газету, почти не таясь прислушивался к их разговору. Возможно, сыщик, подумала Эдит без особого, впрочем, интереса.

— Знаете, дорогая моя, — изрекла миссис Пьюси, подкрасив лицо и выслушав, как хорошо она выглядит, — а вы мне кого-то напоминаете. Очень уж у вас знакомая внешность. Вот только кого?

— Вирджинию Вулф? — как всегда в таких случаях, подсказала Эдит.

Миссис Пьюси отмахнулась.

— Сейчас вспомню, — сказала она. — Вы, девочки, пока поболтайте. — И она прижала к переносице большой и указательный пальцы с таким озабоченным видом, что Дженнифер, постоянно пребывавшая на страже, перестала слушать Эдит и переключилась на мать. Эдит откинулась на спинку кресла и прислушалась к игре пианиста, на которого никто не обращал внимания. Затем в поле ее зрения обозначилось склоненное лицо Дженнифер.

— Мамочка сказала, что хочет посмотреть телевизор, поэтому мы идем к себе.

Она повернулась к матери и стала следить за неизменно мучительной процедурой перехода из сидячего положения в стоячее. И вновь Эдит задалась вопросом, сколько же той лет.

В дверях миссис Пьюси театрально обернулась и заявила:

— Вспомнила! Вспомнила, кого мне напоминает Эдит!

Эдит заметила, как плечи мужчины в сером — тот сидел, по-прежнему уткнувшись в газету, — сотрясла легкая дрожь.

— Принцессу Анну! — возгласила миссис Пьюси. — Я знала, что вспомню. Принцессу Анну!

Но спалось ей отнюдь не безмятежно. Между обрывками сновидений на киноэкране в голове Эдит мелькнули короткие аудиовизуальные сообщения, которые ей еще предстояло расшифровать. Изящные лодыжки и, чего никто не мог ожидать, лакированные вечерние туфли мужчины в сером. Его решение (в какой-то забытый момент) сложить газету, которая никого не обманывала, встать, слегка потянуться и проследовать в бар. Непривычный шум веселья, доходивший со стороны бара даже до противоположного угла гостиной. То, как часом позже из бара появилась дама с собачкой, обессилевшая от смеха и несколько растрепанная, под ручку с мужчиной в сером и его приятелем. Крохотная головка Кики, обращенная вверх с выражением скорби из-за такого предательства, его круглое тельце, отважно вставшее у нее на пути. Тихое препирательство между мсье Юбером и зятем в связи с этим зрелищем. Испуганное бегство пианиста. Его извиняющиеся улыбки направо и налево, на которые одна мадам де Боннёй ответила легким кивком.

Эти картины во многом оставались невразумительными. Она не была уверена, действительно ли задержалась в гостиной и все это видела, или же сон порожден сверхактивной деятельностью какого-то участка ее мозга. Она понимала, что ее терзают кошмары, что ей нужно либо заставить себя проснуться, либо продолжать смотреть эти странные кадры, сотканные наполовину из снов, наполовину из воспоминаний. Видения казались удивительно живыми, исполненными значения. Но их смысл был скрыт от нее. Она беспокойно вытянулась в объятиях тревожного сна. В ее сознание проник непонятно откуда звук закрываемой двери.

Проснулась она позже обычного, с древним и беспощадным предощущением, что весь этот день пойдет насмарку. Разбитая ночь наградила ее головной болью и безнадежным отвращением к еде и обществу себе подобных. Самые тихие звуки казались оглушительными: в коридоре грохотала тележка, высокие голоса горничных невыносимо сверлили уши. Лежа в ванне, беспомощная, как калека, она твердо положила себе действовать благоразумно. Ей грозит впасть в депрессию, чего нельзя допустить. Писать роман — исключено. Относись ко всему очень спокойно, посоветовала она себе. Не думай. Выбрось из головы.