— Давайте присядем.

Он подвел ее к каменной скамье. Сел, скрестил изящные лодыжки и испросил разрешения закурить короткую сигару.

— Итак, миссис Вулф, — произнес он, — мне кажется, нас представили друг другу не лучшим образом. — И спокойно добавил: — Филип Невилл.

Эдит наградила его внимательным взглядом и только теперь отметила, что его внешность не сводится к лодыжкам и профилю, каковым он, как правило, к ней поворачивался, уделяя все свое внимание миссис Пьюси.

— Или позволите называть вас Ванессой Уайльд?

Впервые за много недель Эдит рассмеялась. Давно забытый звук собственного смеха ее саму удивил. Начав смеяться, она уже не могла остановиться. Мистер Невилл благосклонно наблюдал за тем, как она сотрясается от хохота, и наконец присоединился к ней. Он все еще улыбался, когда она перестала и начала вытирать глаза.

— Да позволено мне будет заметить, что это значительное достижение по сравнению с обычно свойственным вам выражением.

Эдит удивленно на него посмотрела.

— Вот уж не думала, что кому-то интересно мое выражение, — сказала она. — Я скорее считала, что нужна для компании, но только так, как художник нуждается в манекене: нас можно отставить, когда отпадает необходимость.

— Вы что же, считаете себя манекеном?

— Нет. Но им меня считают другие.

— От вас, стало быть, требуется, чтобы вас видели, но не слышали?

— От меня требуется слушать и молчать.

— Значит, для человека, который молчит, вы выдаете слишком многое.

— Вот уж не знала…

— Сколько же в вас достоинства. Я не хотел сказать, что вас можно видеть гримасничающей. Не представляю, чтоб вы этому предавались.

— Не скажите, — возразила Эдит, внезапно краснея.

— Нет, нет. Я не вижу в вас заблудшую душу. То есть будь я чуть помоложе и посовременней, я бы, вероятно, сказал, что могу расшифровать символику ваших высказываний.

Эдит против воли улыбнулась.

— Так-то лучше. Я бы сказал, что вы томитесь от скуки.

Снисходительность, интуитивная благожелательность этих слов заставили ее залиться румянцем. Эдит глубоко вздохнула, глаза ее заблестели, и, решившись, она кивнула в знак согласия.

— Именно, — сказал он. — Именно. В таком случае я бы предложил, чтобы мы на днях куда-нибудь выбрались. Вы бывали в нагорьях к югу отсюда?

Она отрицательно покачала головой.

— Страна виноделия, — заметил он. — Там есть прекрасные ресторанчики. Я позвоню вам, если позволите.

Они вернулись в отель той же дорогой. Миссис Пьюси и Дженнифер уже собирались уйти с веранды. Все обменялись ни к чему не обязывающими любезностями. Мадам де Боннёй сидела с тревожной улыбкой, а ее сын и невестка громко обсуждали свои дела, но она все равно их не слышала. Наконец сын, после многозначительного взгляда жены и брошенного ею «On s'en va?»32 послушно поднялся. Жена подставила свекрови щечку для поцелуя и засеменила к машине. Мадам де Боннёй попыталась задержать сына, но клаксон призывно рявкнул, и он, крикнув «J'arrive»33, громко чмокнул мать в обе щеки. Мадам де Боннёй долго стояла на веранде, глядя в ту сторону, где исчезла машина, пока даже Эдит и мистер Невилл не прониклись безмолвием, в котором протекали дни ее жизни.

Вечером, ужиная в одиночестве за своим столиком, Эдит чувствовала, что время от времени к ней возвращается улыбка. Она выпила кофе с миссис Пьюси и Дженнифер и рано откланялась. Она и вправду ощущала приятную усталость и несвойственную ей удовлетворенность.

— Дженнифер, — попросила миссис Пьюси, — пригласи мистера Невилла за наш столик. Он там совсем один, бедняжка.

Однако мистер Невилл может сам о себе позаботиться и, наверное, так и сделает, подумала Эдит и, улыбаясь, ушла.

Раздвинув плотные шторы и выйдя на балкончик, она увидела, что луна заливает все млечным светом. Она посидела, подумала о том о сем. Чудесная ночь, мягкая, тихая. Мягче других ночей. Она чувствовала себя умиротворенной и, когда наконец вернулась в комнату и стала перед зеркалом расчесывать волосы, решила — сегодня будет лучше спаться.

Но донесшиеся из коридора пронзительный визг и дробь бегущих ног вернули ее к реальности, напомнив об опасности. Она застыла, прислушиваясь, в ней пробудились старые страхи. Тишина. Приоткрыв дверь, она увидела свет, льющийся из номера миссис и мисс Пьюси, услышала голоса. Господи, подумала она. Сердечный приступ. И заставила себя выйти.

Открыта была дверь в спальню Дженнифер, а сама Дженнифер сидела в постели, поджав ноги, в длинной атласной ночной сорочке на бретельках, которые все время норовили соскользнуть с ее полных плеч. Ее мать в бледно-розовом шелковом кимоно стояла в дверях, прижав руку ко рту. В углу согнулся мистер Невилл, орудуя газетным листом. Он выпрямился, подошел к окну и что-то стряхнул.

— Теперь бояться нечего, — объявил он. — Пауков не осталось.

И мельком взглянул на Эдит.

Миссис Пьюси подошла и положила ладонь ему на руку.

— Мы перед вами в неоплатном долгу, — прошептала она. — Девочка боится пауков с младенческих лет.

Но теперь-то она далеко не младенец, подумала Эдит, в чьем сознании отложился дотоле не виданный образ Дженнифер. Одалиска, решила она. И сорочка не скрывала изобилия весьма великовозрастной плоти.

В коридоре она помахала мистеру Невиллу — спокойной-де ночи, — и тот снова продемонстрировал свою загадочную улыбку.

А еще позже Кики очнулся от долгого оцепенения, почувствовал голод и проскулил до утра. Погружаясь в сон, Эдит краем уха уловила звук закрывшейся двери.

«Дэвид, милый,

меня разоблачили, но об этом после.

Прости, что последние дни не писала, — в пустыне отеля «У озера» распустились, подобно розам, некие новые и необычные взаимоотношения. Опасаюсь, что миссис Пьюси и Дженнифер отныне потеряют благодарную слушательницу своих приобретательских саг (неизменно победоносных: самое последнее то, самое лучшее это — о чем угодно), ибо я сама пустилась по магазинам. Этим несвойственным мне промыслом я занялась по подстрекательству моей новой знакомой Моники (Леди Икс), она в полном восторге, что заполучила предлог заказывать машину и катить со мной в какую-нибудь известную ей лавочку, чтобы понавесить на меня всяких тряпок скорее в ее вкусе, нежели в моем. Порой мне начинает казаться, что у нее с миссис Пьюси куда больше общего, чем у каждой из них со мной, но они почему-то не ладят и используют меня в качестве буферной зоны. Меня делят на сферы влияния, как страны Балканского полуострова. Не скажу, чтобы меня это так уж захватывало, но я купила очень красивое синее шелковое платье, думаю, тебе понравится. Моника утверждает, что в нем я выгляжу на несколько лет моложе. Противно вспоминать, в каком виде я здесь появилась.

С Моникой мне не скучно, хотя она многого требует. Кстати, я выяснила, как она здесь очутилась. Она страдает тем, что вежливо именуется проблемой поглощения пищи; по крайней мере, она сама это так называет. В журналах постоянно попадаются статьи о подобных вещах. В ее случае это сводится к тому, что в столовой она неаппетитно размазывает еду по тарелке, потому что ей не по себе от жгучей невыносимой скуки, а кончает тем, что почти все тайком скармливает Кики, которого держит на коленях. В промежутках между трапезами ее можно видеть в кафе у вокзала за тарелкой с пирожными. У всего этого очень любопытное объяснение. Благородный супруг срочно возжелал обзавестись наследником и отправил ее сюда с заданием привести себя в рабочую форму; если не получится, Монике предложат собрать чемоданы и убираться из дома, с тем чтобы сэр Джон мог разыграть другую карту. Естественно, она ходит подавленная. Она поглощает пирожные, как другая на ее месте могла бы заняться благотворительностью. Но ей очень горько, потому что она тоже мечтает о ребенке, а детей у нее, как мне кажется, быть не может. Она такая красивая, такая худенькая, такая неимоверно породистая. У нее таз — как у птицы вилочка!