За раздвинутыми шторами ей предстали еще один ослепительный день и гора с тонкими разводами снега — так четко, словно до нее было рукой подать. Машин что-то не было видно; люди предавались делам другого рода. Официанты в чистых белых куртках расставляли в саду под стеклянным навесом веранды маленькие столы и стулья и уже спорили, не опустить ли оранжевые шторы для защиты от солнца, чьи жаркие лучи давали о себе знать сквозь стекло. Где-то вдали монотонно ударил колокол. Воскресенье, удивилась она.

Следовало составить план на всякий случай — в этом деле она набила руку. Быть может, ей просто почитать на солнышке? Вряд ли кому придет в голову ее отрывать. Несомненно, что в эту самую минуту подобные планы уточнялись и в других номерах; она догадывалась, как именно. Миссис Пьюси с Дженнифер, вероятно, заказывают автомобиль, чтобы куда-то отправиться; она представила их живописную поездку, которая завершится гурманским ленчем. Мужчины с женевской конференции отбудут на экскурсию, скорее всего на другой берег озера, в Эвиан. Мадам де Боннёй останется в числе немногих и, как обычно, будет молча читать. Изысканная красавица с собачкой днем куда-то исчезала, ее невозможно было представить иначе, как курящей за вазочкой с мороженым, отпущенная с занятий школьница. Так что Эдит считала вполне вероятным провести день в одиночестве, что ее почти радовало. Увязнув в интриге своего романа, который и писался главным образом для того, чтобы перенести в текст те слишком, увы, реальные обстоятельства, которые она не могла подчинить своей воле, она ощущала усталость, исключавшую любое одушевление, любые начинания, любой отдых. Художественная литература, это освященное веками прибежище всех неприкаянных, могла бы, конечно, ее поддержать, но выбрать подходящую книгу было совсем непросто: когда она писала книги, то могла читать только ранее прочитанное, а в нынешнем состоянии психического истощения, в лихорадочном возбуждении, незримом для постороннего глаза, ее не тянуло даже к добрым старым знакомцам. Читала одно, а читалось другое: например, вместо «страсть» вдруг выскакивал «страх». Она боялась превратить в пустой набор слов действительно любимую книгу и поэтому с сожалением дала отставку Генри Джеймсу. Романа она бы просто не одолела, повести было явно мало. В любом случае она не могла подолгу сосредоточиться на чем-то одном. В конце концов она остановила свой выбор на книжке рассказов с восхитительным названием «Ces plaisirs, qu'on nomme, a la legere, physiques»30. С Колетт, этой старой мудрой лисой, она надеялась найти общий язык.

На веранде царило безмолвие, но не безлюдье. На одном конце сидела мадам де Боннёй в бежевом платье и жакете, немного замаранном спереди, и помятой бежевой шляпке. Уперев трость в пол между колен, она не сводила взгляда с дороги; на столике у нее под рукой лежала большая коричневая сумка. На противоположном конце, молчаливая и неподвижная за огромными темными очками, возлежала в шезлонге дама с собачкой.

Прекрасный день нес в себе зерно собственной обреченности: то был последний день лета. На безоблачном голубом небе горело солнце, астры и далии застыли в прозрачном сиянии, сиянии без яркости, без блеска. Деревья успели утратить плотную зеленую крону, украшавшую их в удивительном августе и начале сентября, и выглядели тоскливо в убранстве сухих пожелтевших листьев, которые время от времени слетали и бесшумно ложились на землю. Мсье Юбер, появившись из гостиной, довольно потер руки. Сегодня к ленчу и чаю ожидалось много посетителей со стороны. Но пока что все было спокойно. Никто не разговаривал. Лишь изредка на землю падал со стуком каштан.

Мужчина в сером — сегодня на нем было нечто еще более светлое и элегантное, в руке же он, как восхищенно отметила Эдит, держал панаму — вышел в сад и огляделся. Увидев распростертую в шезлонге даму с собачкой, он направился к ней, наклонился и, судя по всему, о чем-то шутливо спросил; ответом ему было ленивое мановение молочно-белой, длинной безвольной руки. Мужчина в сером кивнул Эдит и мадам де Боннёй и отбыл по своим делам, продемонстрировав на прощанье одну из своих загадочных улыбок, которые всегда держал наготове.

Когда он свернул за угол, дама с собачкой резко выпрямилась, подалась к Эдит и настойчиво зашептала:

— Послушайте! Простите, не знаю, как вас по имени. Будьте ангелом, идите сюда и сядьте рядом.

Не хочу, чтобы этот тип сегодня снова ко мне подходил, а отшить его без скандала у меня не получится, хотя закатить ему сцену я вовсе не против, уж вы поверьте.

Эдит послушно и всего лишь с легкой тенью сожаления закрыла книгу, пересекла веранду и уселась на маленький стул в изголовье шезлонга. А ведь какой был дивный мирный день, подумала она. Ну что ж. Хорошо хоть она без собачки.

— Моника, — представилась женщина, подавая длинную вялую ладонь.

— Эдит, — ответила Эдит, осторожно пожимая ей руку. Лучше не углубляться, напомнила она себе.

— Вы меня заинтересовали, — сказала Моника. — Я хотела с вами поговорить, но вы все время бывали с мамашей Пьюси, а мне тошно от одного ее вида.

— Где она? — спросила Эдит; ей хотелось, чтобы та говорила потише. Она бы не удивилась, когда б миссис Пьюси, облаченная в белую парчу, таинственная, великолепная, вдруг соткалась из воздуха, дабы восстановить порядок и иерархию в своем понимании, а также благословить дозволенные утехи воскресного дня.

— Кто ее знает! Сегодня они хоть не смогут поехать покупать трусики. Ох, прошу пардону , бель-ё. — Последнее слово она подчеркнуто растянула на французский манер. — Однако не поручусь, что ей не придет блажь поднять хозяев и заставить открыть магазин лишь потому, что в кошельке у нее завалялась тысяча-другая франков.

— Похоже, денег там и вправду немало, — пробормотала Эдит безучастным, хотелось ей надеяться, тоном. Так, верно, чувствуют себя слуги, подумала она, Когда сплетничают в лакейской.

— Куры не клюют, — заявила Моника. — Понятное дело — торговля. Милый папочка оставил им преизрядно. Вино, — пояснила она в ответ на вопросительный взгляд Эдит. — Он занимался импортом хереса. Что смешно — старушенция его на дух не переносит. Предпочитает шампанское. А кто его не предпочитает?

Эдит вспомнила, по какому поводу пила шампанское в последний раз, и содрогнулась.

— Что с вами? — спросила Моника.

Я устала, подумала Эдит. Нужно поосторожнее. Не буду я открывать душу этой томной роскошной женщине, мои признания в любом случае нагнали бы на нее скуку. Легкая болтовня — вот что сейчас требуется.

— Ничего, все в порядке, — сказала она. — Но где Кики?

У Моники вытянулось лицо.

— Впал в немилость. Сидит запертый в ванне. Нельзя же требовать от такого маленького песика, чтобы тот вел себя послушно — как дома, где ему все знакомо. Швейцарцы вообще терпеть не могут собак, и это их вовсе не красит, если хотите знать мое мнение.

— Вы тут давно? — спросила Эдит.

— С незапамятных времен, — вздохнула Моника. — Поправляю здоровье.

— Как жаль. Вы болели?

— Нет, — ответила та. — А не выпить ли нам кофе? — И царственным жестом подозвала державшегося в тени официанта. — Как хорошо, что можно с кем-то поговорить.

К ней прямо на глазах возвращалась давно утраченная живость. Когда принесли кофе, она небрежно налила чашечки по самый край, но свою только пригубила, тут же щелкнула зажигалкой, испустившей фонтанчик пламени, и затянулась неимоверно длинной сигаретой. Все в ней казалось чрезмерным — рост, необычно удлиненные пальцы, тягучий голос, огромные водянистые глаза навыкате, сейчас слегка покрасневшие, что Эдит заметила, несмотря на темные очки. Расстройство нервов, решила она. Тяжелая утрата. Как бы не задеть ненароком.

Моника кивком указала на сигарету:

— Запрещено, разумеется. Строгие указания. К черту.

Она глубоко затянулась, словно перед долгим нырком, и через две-три секунды пустила по струйке дыма из точеных ноздрей. Возможно, операция на легком, поправила себя Эдит. Как же она красива. Раньше я этого не замечала.