Сразу видно профессорскую дочку, подумал он, однако решил, что довольно скоро она снова примется за работу и, вероятно, представит после перерыва очередную непритязательную, но достаточно ходкую книгу.
— Разумеется, — произнесла Эдит, бросив в чашку кофе несколько кубиков сахара, напоминающего цветом соли для ванной, — вы можете возразить, что заяц способен поддаться на сказки черепашьего лобби, стать рассудительней, осторожней — одним словом, действовать осмотрительнее. Но заяц всегда верит в собственное превосходство, он просто-напросто не воспринимает черепаху как достойного противника. Поэтому-то он и выигрывает, — заключила она. — Я хочу сказать — в жизни. А в художественной литературе — никогда. По крайней мере, в моих книгах. Интимная изнанка жизни слишком ужасна, чтобы я допускала ее в свои сочинения. Да моим читателям она и не нужна. Понимаете, Гарольд, они у меня, в сущности, целомудренные. С их точки зрения — с моей точки зрения, — все эти взыскующие оргазма девушки со своими деловыми «дипломатами» могут убираться куда подальше. О них должным образом позаботятся. Не бывает рынка без торгашей.
— Вижу, вы снова становитесь сами собой, — заметил Гарольд, отсчитывая стопку банкнот.
— Спасибо за ленч, Гарольд, — сказала Эдит, когда они вышли на людную улицу. Предстоящая разлука с его милой и необременительной участливостью теперь огорчала ее сильнее, чем раньше. Ему единственному было доверено поддерживать с ней связь, когда она отбудет. Он был единственным — ну, почти единственным — человеком, кто знал, куда она отправляется. К сожалению, не он один знал, чем вызван ее отъезд. Она умоляюще посмотрела ему в глаза, понимая, что он выложил гору денег за ленч, после которого через час почувствует голод. У нее же аппетит пропал, пропал напрочь. Последнее время еда не имела для нее никакого значения, потому что и сама она утратила значение в собственных глазах. Но как восхитительно готовила она для Дэвида, как героически, на скорую руку, варила или жарила, какие учиняла кутежи — Дэвиду неизменно требовалось поесть, когда они наконец выбирались из постели, притом в совершенно дикое время, порой за полночь, в последнюю минуту перед тем, как садиться за руль и гнать по безлюдным улицам к себе в Ходланд-Парк. «Дома меня так не кормят», — нежно говорил он, поддевая ломтиком жареного картофеля желток из глазуньи. Стоя в ночной рубашке с кастрюлькой тушеной фасоли наготове, она озабоченно наблюдала за ним. Оценивая размах его аппетита глазом знатока, она брала сковородку и вываливала ему на тарелку подрагивающую гору яичницы-болтушки на молоке. «Жратва героев», — довольно вздыхал он. Его худое молочно-белое тело стойко сопротивлялось этим обильным трапезам, он не прибавил в весе ни грамма. «Потрясно, — изрекал он и откидывался, набив живот. — Как там насчет чая?» Но пока он пил чай, она уже отмечала в нем растущую торопливость, собранность, быстроту и четкость движений; когда же он проводил рукой по своим коротким темно-рыжим волосам, она понимала: идет превращение и скоро он начнет одеваться. В такие минуты она чувствовала, что знает его не так уж хорошо. Запонки, часы и прочее принадлежало его другой жизни — всем этим он занимался каждое утро, пока его жена подгоняла опаздывающих в школу детей. Наконец у нее возникло ощущение, что она его вообще не знает, хотя из-за занавески она следила за тем, как он вылетает из дома, со всех ног несется к машине и с ревом исчезает в ночи. Ей всегда казалось, что он уезжает навеки. Но он всегда возвращался. Рано или поздно, но возвращался.
Ей чудилось, что она все дни проводит в ожидании его приходов. Однако же пять в меру толстых романов неопровержимо доказывали, что она не выглядывала с утра до вечера из окна наподобие Владелицы Шалотта13. Она признавала, что, несмотря на творческую продуктивность, ведет жизнь черепахи. Поэтому и писала для таких же черепах, как сама.
Но теперь я низведена до полного и безнадежного черепашества, подумала она, открыв глаза и опасливо обведя взглядом все еще безлюдную гостиную. Однако появление в дверях официанта с перекинутой через руку салфеткой придало ей решимости хотя бы высидеть ужин, ибо сейчас ей хотелось побыть одной у себя в комнате, чтобы подумать. Должно быть, таблетки уже не действуют, заключила она, почувствовав головокружение, когда встала; горло саднило от подавленных зевков. В таких обстоятельствах и проявляется характер, сказал бы отец. Поэтому она погнала себя в столовую, настроившись поесть (это необходимо) и сохранить душевное равновесие (насколько получится).
Столовая оказалась приятной комнатой с большими высокими окнами, выходящими в укрытый тьмой сад. На каждой ослепительно белой скатерти стоял букетик скромных цветов. Тут тоже было малолюдно. За столиком в углу четверо мужчин в серых костюмах продолжали самозабвенно бубнить — их голоса и донеслись до нее тогда из бара. Мадам де Боннёй равномерно и бесстрастно жевала, но вино пила как-то странно — набирая полный рот, словно полоскала горло; при смене блюд спокойно ждала, положив руки на стол. В складках плоти на ее коричневатых пальцах Эдит с трудом разглядела тонкие кольца, одно с гербом, но рисунок стертый. Дама с собачкой — крепдешиновая блузка не спускалась, а как-то свисала с ее узких высоких плеч — несколько разочаровала Эдит, ибо ее выход на сцену состоялся не по заготовленному Эдит сценарию. Поникнув несколько растрепанной головой, она горбилась за соседним столиком; за спиной у нее вытянулся невозмутимый слуга в белой куртке. Кики отирался рядом. Время от времени хозяйка брала его на руки и прижимала к лицу, на котором, отметила Эдит, едва заметно проступали признаки начинающегося распада. Теперь Кики сидел у нее на коленях, а женщина дрожащей вилкой больше ковырялась в тарелке, чем ела, делая при этом вид, что еды убывает, но Эдит-то видела, что еда обильно свисает с тарелки, грозя перевалиться на скатерть, однако ни разу не успевает упасть, потому что Кики подпрыгивает и перехватывает кусочки, будто дрессированный тюлень. У Эдит возникло впечатление, что Кики незаменим во многих отношениях. Присутствие невозмутимого слуги казалось совершенно бессмысленным, пока он, повинуясь кивку старшего официанта, не наклонился и не убрал со стола ополовиненную бутылку «Фраскати»14. Вино он решительно и неумолимо отнес в дальний угол столовой и через несколько секунд столь же решительно и неумолимо возвратился с большой вазочкой мороженого, которое поставил перед ней, сам же снова занял свой пост за стулом. Дама с собачкой покосилась на Эдит прекрасным жертвенным оком, скривила лицо в прихотливую утонченную гримасу и вновь обратилась к трапезе. Театральщина, подумала Эдит; одна из тех танцовщиц-великанш, что зашибают состояние по иноземным кабаре, а потом уходят со сцены. Но к чему это здесь?
Она отдавала себе отчет в том, что блюда прямо с плиты и великолепны на вкус, а она, к вящему своему удивлению, ест с удовольствием и оживает с каждым глотком. Немного взбодрившись, она обвела столовую взглядом, но не увидела ничего интересного. Мужчины в сером все так же деловито беседовали; две молодые пары из города, явно решившие провести вечер вне дома, были усажены у окон, выходящих в невидимый сад. Полный пожилой господин, являвшийся не кем иным, как мсье Юбером, решил поужинать, одновременно надзирая за порядком, и тем совместил два своих самых любимых занятия; хотя мсье Юбер нашел, что почти все отвечает его требованиям, он не преминул подозвать к своему столику чуть ли не каждого официанта, которого после многих подмигиваний и наставлений отправлял исполнять положенные обязанности. Начинается мертвый сезон, размышляла Эдит, и это заметно. Дама с собачкой встала, споткнулась, уронила салфетку на пол; затем, подхватив Кики на руки, наградила надменным взглядом слугу в белой куртке — он как раз шагнул к ней, — глубоко вздохнула и приготовилась удалиться со всевозможным достоинством. Мадам де Боннёй, положив руки на стол, громко рыгнула. Эдит с интересом заметила, что мсье Юбер на секунду закрыл глаза, но, когда их открыл, лицо его пошло складками, долженствующими выразить неземное блаженство. Проследив его взгляд, она обнаружила причину. В противоположных дверях нерешительно застыла та самая пленительная дама, которая требовала чая для дочери; на ней были кружева цвета полуночи, в ушах переливались крохотные бриллианты. Убедившись, что ее появление замечено и принято с восторгом, она грациозно проследовала к своему столику. Дочь в черном открытом платье шла следом, улыбаясь направо и налево, словно принимая букеты.
