—Ох, братуха-братуха! – обнял Егора Николай.

– Эт чаво жа? – глядела на них мать. – Эт вы друг в дружку стреляли. Ах, убивцы!

– Да мы шуткуем, мам, – засмеялся Егор, с холодком в груди представляя, что было бы, если бы он доскакал до пулеметчика и узнал родного брата.

Пообедал Егор, и снова все прилегли под телегой, пережидая жару. Приятно пахло скошенной соломой, дегтем от колес, травой, сухой землей. Дремотно и сухо перекликались кузнечики. Загудел, зажужжал и плюхнулся на землю возле Егора рыжий жучок. Анохин взял его в руку. Жук начал сердито возиться в ладони, царапать, щекотать кожу тугими шершавыми ножками, шуршать жесткими крыльями. Егор разжал руку, и жук суетливо побежал по ладони вверх, остановился, быстро раскрыл, выставил, распустил тонкие палевые крылышки, спрятанные под жесткими щитками, царапнул напоследок кожу, поднялся в воздух, загудел с облегчением, превратился в маленькую точку и скрылся в небе.

– Мож, пора, – пробормотал глухо Николай, выглядывая из-под телеги на солнце. К русой, густой бороде его с толстыми, как у конской гривы, волосами прилипли былинки. Любаша, улыбаясь, стала выбирать их из бороды.

Николай вылез, потянулся, покрутил руками, двигая лопатками под старой выцветшей рубахой, размялся, спросил у Егора:

– Не забыл, как косу в руках держать?

– Посмотрим.

Егор переобулся в лапти. В них и свободней, и легче косить.

Не торопясь направились к началу загона. Николай и Егор шли с косами впереди, хрупали лаптями по жнивью, распугивали разлетающихся из-под ног кузнечиков.

Николай зазвенел бруском по косе, перекрестился и, почти не размахиваясь, провел косой по стеблям ржи. Тонко пропело лезвие, укладывая стебли полукругом. Егор подождал, пока брат отойдет от края шагов на пять, и взмахнул косой. Сухие, звонкие стебли шуршали, звенели колосьями, ложились в ряд. У брата ряд плотный, колосок к колоску, удобно Любаше собирать в сноп, связывать, а у Егора ряд рассыпался, колоски – вразброд.

– Можа, ручку перевязать? – спросила сзади мать. – Коротка?Чей-та ты горбисси?

Егор и сам чувствовал, что неловко идет, гнется, и после слов матери выпрямился, ровнее пошел – не руками, а всем корпусом стал косить. Дзинь – дзенькала коса, шшу-у – шелестела скошенная рожь. Дзинь – шшу-у, дзинь – шшу-у – монотонно шумело в ушах. Шуршали позади соломой мать с Любашей, скручивая свясло и связывая им снопы. Ванятка подбирал готовые снопы, складывал в крестцы. Егор приноровился, задумался, вспомнил Настеньку, сжалось сердце болью, но отпустило быстро, когда представил, как встретится с ней сегодня вечером, и перестал замечать, как косит. Взмах, дзинь и одновременно выдох. Взмах – выдох, взмах – выдох. Дзинь – шшу-у, дзинь – шшу-у. Ровным, густым рядом ложилась рожь, колосок к колоску. Егор отвлекся от мыслей, увидел, что ладно получается, стал следить, как ложатся срезанные стебли, и опять получился плохой ряд – вразброс. Не дошли до конца гона, а у Егора заныла спина, пот тек со лба по бровям, мылом щипал глаза. Начала пощипывать и намокшая рана, сладко кружилась голова.

Николай словно почувствовал, что брат устал, приостановился, вытер рукавом лицо и стал звенеть бруском по своей косе, потом кинул брусок Егору.

Дошли до конца гона, стояли, глядели, как мать и Любаша быстро мелькают руками, скручивают жгуты, захватывают в охапку сухо шуршащие стебли, связывают сноп, обнимая его. Ванятка таскал снопы. Он остановился возле крестца, задрал вверх лицо и замер, застыл так, потом шлепнул себя ладонью по лбу, убил дурную муху, которая, видимо, нудила, летала вокруг головы, выбирая место, где можно присосаться. Егор засмеялся, наблюдая за братом.

К вечеру косить стало легче, прохладней, да и стебли отмякли чуточку. Но косы притупились, да и усталость крепко давала знать. Ноги горели, чугунные стали, волоком волочил их Егор. Когда вечерняя заря разгорелась над Коростелями, Николай остановился напротив телеги, устало кинул косу на плечо, кивнул Егору и захрупал лаптями по жнивью.

– Искупнемся? – предложил Егор.

До речки версты полторы. Алабушка летом мелеет, но местами – озерки, ополоснуться можно.

– С Ваняткой беги, мы потом, с Любашей… И кизяков захватите, молодую картошку испекем.

Егор с сожалением глянул на быстро утончающуюся зарю. Ему хотелось сбегать в Масловку, надеялся увидеть Настеньку. Весь день мечтал о встрече, весь день не выходила она из головы. Кизяков они принесут, недолго, но ждать, пока картошка испечется – некогда.

Ванятка с радостью согласился искупаться, побежал впереди. Егор тоже бегом за ним: крикнул, присвистнул, словно догнать брата хотел. Ванятка быстрее помчался. Егор слышал, как сзади мать проговорила с одобрением:

– Гля-кось, на них всю ночь пахать можно!

Вода парная – прелесть! Ванятка первым прыгнул в озерок, поплыл, выбрасывая руки. Но далеко не разгонишься, озерок маленький. Дно глинистое, уступами. Наверху вода горячая, а внизу прохладнее. Приятно холодит, остужает ноги. Егор нащупал ногой рачью нору в глинистом уступе, нагнулся, сунул в нее руку. Рак хватанул его за палец, сдавил клешней. Егор зажал его сверху в ладонь и вытащил, выкинул далеко на берег. Ванятка думал, что брат бросится за ним, удирать начал, но увидел, что Егор поймал рака, подплыл, тоже стал шарить руками по дну, искать норы.

– На улицу-то пойдешь? – спросил Егор. – Иль наработался? Спать…

– Сбегаю.

– Вместе пойдем… – сказал Анохин и запустил руку в другую нору, но она оказалась пустой, спросил как бы между прочим: – Поповна бывает? – Он ожидал с тревогой, что брат ответит, что ее нет в Масловке, но Ванятка быстро кинул в ответ:

– А что ей теперь ходить?

Радостью полыхнуло – здесь Настенька, и в то же время тревога усилилась от его слов, хоть и непонятно было, что имеет в виду брат.

– А чего так? – спросил Егор как можно спокойнее, отплывая от берега. Держал он голову вверх, вытягивал шею, чтобы не замочить бинт.

– Тебе Миколай не говорил разве? – Ванятка смотрел на Егора.

– А чо он мне должен сказать?

– Она замуж выходит… Просваталась.

Анохин, услышав это, не удержался, с головой ушел в воду, хлебнул пахнущую тиной, глиной теплую гадость, вынырнул, крикнул:

– Брешешь!

– Чего брехать? Ее Мишка Чиркун усватал. Запой был…

– Брехня, – пробормотал Егор. Кожу у него вдруг всю стянуло, вся в мурашках, словно полдня из воды не вылазил.

– Какая брехня!.. Он же ее снасильничал… Они бы и свадьбу сыграли, да не договорятся никак. Поп без венчания не отдает, а Чиркуну в церковь идти нельзя: партейный…

Егор выскочил на берег и, дрожа, стал натягивать на мокрое тело солдатские брюки, гимнастерку.

– Ты куда? – с беспокойством крикнул Ванятка.

Егор сапоги надевать не стал, держа их в руке за голенища, быстро пошел босиком по колючей мелкой траве. Не слышал, что кричал ему вслед Ванятка. Издали увидел, как ведет по скошенному полю Николай Чернавку к реке. Рядом с ним Любаша. К Мишкиной избе в Крестовне он прошел вдоль берега реки по ветлам, потом по меже Чиркунова огорода. Что будет делать, когда увидит Мишку, не знал. Знал одно: убьет сразу! Так и подошел к избе с сапогами в руке. На завалинке сидел Трофим Чиркунов с цигаркой, звездочкой светящейся в полутьме.

– Где Мишка? – спросил Егор.

Трофим не торопился отвечать, вгляделся в Анохина, узнал, и только тогда неспешно ответил:

– В Борисоглебе.

– Зачем он туда? – опешил Егор и поставил сапоги на землю.

Трофим затянулся цигаркой, осветил свое небритое лицо.

—Он мине не сообчаеть. Сам командер?… А ты откуля? Чей-та огородами?

– С поля.

– А-а.

Егор сел на землю, стряхнул ладонью с подошвы ног пыль и прилипшие былинки, обулся. Посидел немного: тоска давила грудь, душила, хотелось убить Трофима. Еле сдерживался.

– А зачем тебе Мишка-та? Ай чо случилось?

– А ты еще не начинал жатву? – не отвечая, спросил Егор и потер грудь ладонью.