Анохин подхватил его на руки, похлопал по голой попке ладонью, успокаивая, говоря:

– Тихо, тихо, Ваня! Все хорошо! Это свои! – и буркнул, хмуро ответил веселому солдату. – Откуда положено, оттуда и взялись…

– Ишь, хмырь, мы за Родину кровь льем, а он тут Гансиков плодит, – беззлобно проговорил веселый солдат.

– А ты бы на моем месте устоял? – спросил Егор, взглянув на Эмму, которая по-прежнему стояла на пороге, глядела с тревогой на них.

– Да-а, устоять тяжеленько было бы! Эх, подержался бы я сейчас за эти титьки! – воскликнул веселый солдат. – Как, товарищ лейтенант, подержимся, а? Перины у нее, думаю, мягкие!

Анохин напрягся, волком взглянул на веселого солдата: неужто со своими сцепиться придется?

– Осади, осади, Семенов! – не повышая голоса, сказал лейтенант. Он, видимо, давно привык к трепотне веселого солдата. – Размечтался! Трава твоя перина!

– И на траве хорошо, только скомандуй!

– Ладно, приехали! – недовольным тоном остановил его лейтенант и повернулся к Егору. – Вы Анохин Егор Игнатьевич?

– Да, – поразился, оторопел Анохин. – Откуда вы знаете? – брякнул он, не удержавшись.

– У немцев в комендатуре все четко зарегистрировано: кто, где, куда, откуда!.. Мы за тобой, собирайся!

Егор вспомнил, что на допросе он назвал немцам свою настоящую фамилию. Все документы, когда их окружили, командир взвода приказал зарыть в лесу.

– Голому собраться, только подпоясаться. Можно и так ехать…

– Не жалко оставлять? – кивнул лейтенант на детей.

– Жалко, жалко… – признался Егор. – Сердце разрывается… но что делать? Разве можно избежать?.. Нет…

– Товарищ лейтенант, – заканючил вдруг притворным жалобным голосом веселый солдат, – если перина отменяется, давайте хоть пожрем тут! Смотри, поросята, телята: мясца, должно быть, полно, и молочка, небось, хоть залейся…

– Правда, давайте пообедаем, еды много, – поддержал его Егор.

Лейтенант потер пальцами подбородок и согласился.

Как убивалась, как рыдала Эмма, не пускала Егора в машину! Совсем по-русски рухнула на землю, биться начала, когда машина выезжала со двора. Долго, очень долго стоял в ушах Анохина громкий разноголосый крик детей во дворе немецкой усадьбы! Не рыдала только шестнадцатилетняя Ева. Она с бегущими по щекам слезами испуганно поднимала с земли, успокаивала мать. Двенадцатилетняя Эльза перекосила от крика свой большой рот, пыталась помочь сестре. Двухлетний Иван, Гансик, сидел рядом с ними на земле и визжал истошно, округлив от страха глаза. Эта картина надолго осталась в памяти Егора, давила тоской, выжимала слезы.

В городке Анохина допросили, подержали два дня взаперти, потом выдали обмундирование и направили в воинскую часть, под Берлин. Медаль «За взятие Берлина» сохранилась у него до сих пор. Лежит в картонной коробке с документами и другими юбилейными наградами, полученными за победу над Германией.

После войны Егор восстанавливал Днепрогэс, потом там же работал, побаивался показываться в Тамбов, опасался, что вспомнят о нем. Несколько раз он пытался уехать в Германию к Эмме, к своим детям. Городок Херцберг был на территории ГДР. Но не получилось, не удалось, не было возможности простому человеку перебраться в Германию. Вскоре Егор понял, что, даже если ему удасться каким-то образом оказаться в Германии, никто не разрешит ему остаться с Эммой. Немецкие власти вернут его в СССР. Со временем Анохин все чаще стал подумывать о том, что за двенадцать лет в Тамбове многое изменилось. Большинство прежних знакомых по НКВД, скорее всего, не вернулись с войны, пришли молодые, которые о нем слыхом не слыхивали.

В пятидесятом году его нестерпимо потянуло в Масловку, нестерпимо хотелось узнать о Настеньке: где она? Что с ней? Все острее и острее томили воспоминания о ней, его касаточке, о счастливых солнечных днях. Как жила она эти годы? Как перенесла войну? Ничего не знал он ни о матери, ни о брате Ванятке. Живы ли они? Знал, что брата раскулачили в тридцатом году, что жена его умерла по дороге в Казахстан, что вернулся он из ссылки с дочерью Дуняшкой, жил в родительском доме с матерью, работал в колхозе. Частенько навещал их Егор, когда жил в Мучкапе.

В Масловке, казалось, ничего не изменилось за эти тяжкие годы! Такие же низкие избы с серыми соломенными крышами, плетеные катухи. Появились землянки, раньше их не было. Но это только внешне. Много молодых мужиков поубавилось, много вдов, сирот появилось. Не стало матери: умерла в голодном сорок седьмом. Не было в живых и брата Ванятки, Ивана Игнатьевича. Убили его в Масловке совсем недавно. Но самой большой ошеломляющей новостью было то, что Настенька живет здесь, в деревне, работает учительницей в школе. Муж ее, Чиркунов Михаил, года три уже в лагере сидит: ни слуху о нем ни духу. Все это ему рассказала Дуняшка, племянница его, которая жила с годовалым сыном Петей в отцовской избе, рассказала плача, всхлипывая, то и дело успокаивая сына, который, глядя на нее, тоже принимался громко плакать. Петя до странности был похож на Ваню-Гансика. Такой же беленький, курносый, кареглазый, с такими же нежными, как пух, белокурыми волосами. До слез щемило сердце у Егора, когда он прикасался своей шершавой ладонью к теплой голове внучатого племянника, представляя, что ласкает своего сына.

– Когда заканчивается учеба в школе? – спросил у Дуняшки Егор, с грустью выслушав, как хоронили мать и брата.

– В час… Скоро ребятишки по домам побегут…

Егор тщательно выбрился перед встречей. Сердце его рвалось к Настеньке, не успокаивалось, дрожало. Тревожно было, как она его встретит? Что теперь думает о нем? То и дело поглядывал в окно, не видать ли ребятишек. В Масловке была только начальная школа. Наконец, увидел, сердце затрепыхалось сильнее. Кончились занятия, пора! Если Настенька в школе задержится, то он ее там найдет.

Настенька была дома. Вошел Егор к ней в бывшую поповскую избу намеренно без стука. Она выглянула из горницы на шум двери, взглянула на него, ахнула и застыла на месте, ухватившись за косяк. Ему показалось, что у нее сейчас не выдержат ноги, и она рухнет на пол, и он бросился к ней, подхватил, прижал к себе. Она безвольно уронила руки, только стонала, повторяла:

– Егор! Егор! Егор!

А он быстро целовал ее щеки, нос, глаза, лоб. Настенька пришла в себя, обняла его, оплела руками и зарыдала на его груди, приговаривая:

– Жив! Живой! Живехонький! – и все шарила, ощупывала руками его спину, грудь, будто пыталась убедиться, увериться, что он живой, настоящий, ее Егор. – А я каждый день думала, представляла, видела, что вот так откроется дверь и войдешь ты, живой, невредимый… И вот опять слышу, открывается дверь… вижу, ты… я решила, опять виденье… А это ты, ты, живой!.. Ой, не верю, не верится! – Настя снова зарыдала счастливыми слезами.

Анохин не успокаивал ее, молча гладил по спине, ждал, когда она выплачется, не замечал, что слезы быстро бегут из его глаз и падают ей на голову. Заметил, вытер щеки пальцами и стал гладить, перебирать ее волосы.

– Ты совсем седая стала? – вздохнул Егор. – Совсем седая!

Настя вытерла глаза, подняла к нему голову, улыбнулась:

– Ты тоже не помолодел…

– Мы – мужчины! Нам к лицу и рубцы и морщины, – радостно засмеялся он и начал гладить, ласкать ее щеки, говоря ласково: – Нет, касаточка, ты совсем не изменилась! Также нежны и прелестны твои щеки, губы, такой же носик, глаза… Только маленькие морщинки у глаз…

– Да три борозды на лбу, – подсказала Настя, счастливо смеясь.

Егор потер пальцами, разгладил три глубоких горизонтальных морщины на ее лбу, ласково перебил ее:

– Думать много приходилось, вот и появились!

– Ты-то откуда появился? Где был до сих пор?

– Всю жизнь теперь буду тебе рассказывать, где я был, что повидал, что делал? Что о тебе думал? – обнял он ее снова, на этот раз нежно, тихо, бережно. – Никуда я теперь из Масловки не денусь. Только силой меня выдернут отсюда! Только силой могут разлучить нас теперь!