О'Три утверждал, что застрелил лошадей потому, что ему хотелось… «немного попрактиковаться в стрельбе по живой мишени, понимаете, ваша честь, а почем мне было знать, что это такие ценные скаковые лошади…». Его приговорили к девяти месяцам тюрьмы и рекомендовали пройти обследование у психиатра.

Элджин Яксли с возмущением отвергал все попытки бросить тень на его честное имя и угрожал возбудить против страховой компании судебное дело за клевету, если она тут же не возместит ему ущерб. Ему удалось выжать из них всю сумму, на которую были застрахованы лошади, после чего он загадочным образом исчез с конноспортивной сцены.

Знай директор страховой компании о существовании фотографии, он бы, конечно, предложил за нее большие деньги. Яксли получил по страховке сто пятьдесят тысяч фунтов — сумма огромная, что, собственно, и взбесило страховщиков, внушив им мысль о возможном мошенничестве. Если бы Джордж освободил компанию от выплаты, то получил бы процентов десять — а это пятнадцать тысяч фунтов.

Почему же он не искал вознаграждения… так старательно прятал негатив… и почему его дом три раза грабили? Я никогда не любил Джорджа Миллейса, а очевидный ответ на эти вопросы отвратил меня от него окончательно.

Утром я пошел на конюшню и, как обычно, выехал на раннюю тренировку. Гарольд по привычке бушевал, голосом перекрывая пронзительный свист ноябрьского ветра.　

Жокеи хмурились, мрачнели — словесная порка не каждому по душе, и я подумал, что к концу недели обязательно кого-нибудь не досчитаемся. Жокеи уходили из конюшен просто: в одно прекрасное утро не являлись в назначенный час, и больше их не видели. Они тайком перебирались к другим тренерам, и прежние хозяева узнавали о том, на кого они сейчас работают, лишь когда новые хозяева обращались к ним за рекомендацией.　

Большинство молодых жокеев исчезали без предупреждения: кому охота собачиться с тренером, если можно незаметно улизнуть. Жокейская братия, подобно бесконечной бурной реке, вливалась и выливалась из британских конюшен, и старожилы здесь были скорее исключением, нежели правилом.　

— Пошли ко мне, — вдруг рявкнул Гарольд. — Позавтракаем.　

Я кивнул. Гостеприимная жена Гарольда кормила сытно и вкусно.　

Сегодня на большом кухонном столе высилась гора золотистых тостов, а от дымящейся сковородки шел такой аромат, что устоять было невозможно.　

— Положить еще сосиску, Филип? — спросила жена Гарольда, щедрой рукой накладывая мне на тарелку. — Может, жареной картошки? Горячая.　

— Ты испортишь его, женщина, — сказал Гарольд, беря масло.　

Жена Гарольда, как всегда, многозначительно улыбнулась мне. Она считала, что я слишком худой и что мне надо жениться, и часто говорила об этом. Я на словах не соглашался с ней, но в глубине души чувствовал, что она права.　

— Оторвись от тарелки, — сказал Гарольд, — обсудим планы на неделю.

— Давай.　

— В среду в Кемптоне скачешь на Памфлете, — сказал он. — Двухмильная скачка с препятствиями. А в четверг Тишу и Точило…　

Он говорил и говорил, не переставая энергично жевать, так что наставления вылетали у него изо рта вперемешку с крошками.　

— Понял? — наконец спросил он.　

— Да.　

Выходит, если меня и собираются вышвырнуть на улицу, то не сию минуту. Я возблагодарил судьбу за такую милость, хотя было ясно, что от расплаты мне не уйти.　

Увидев, что жена стоит в дальнем конце кухни и складывает приборы в посудомоечную машину, Гарольд, понизив голос, сказал:　

— Виктору не нравится твое отношение к работе.　

Я промолчал.　

— Главное, что требуется от жокея, это верность, — патетически произнес Гарольд.　

— Слушаюсь, мой фюрер, — сказал я.　

— Ни один владелец не потерпит жокея, который смеет публично осуждать его действия.　

— Пусть тогда он не обманывает публику.　

— Есть кончил? — спросил Гарольд, закипая.　

— Да, — с сожалением вздохнул я.　

— Тогда пошли в кабинет.　

Он прошел через красновато-коричневую комнату с не растопленным еще камином, которую заполнял холодный голубоватый свет буднего утра.　

— Закрой дверь, — буркнул он.　

Я повиновался.　

— Ты должен выбрать, Филип, — сказал Гарольд. Рослый и крепкий, он стоял в костюме для верховой езды, поставив ногу на кирпичи, уложенные перед камином, и от него пахло лошадьми, свежим воздухом и крутыми яйцами.　

Я ждал как ни в чем не бывало.　

— Когда-нибудь Виктор снова захочет, чтобы ты проиграл. Конечно, не сразу — это было бы слишком явно. Немного погодя. Он говорит, что если ты будешь стоять на своем, нам придется подыскать себе другого жокея.　

— На эти скачки?　

— Не прикидывайся. Ты ведь не дурак. Уж чего-чего, а мозгов у тебя хватает.　

Я покачал головой.　

— Почему он снова взялся за старое? Ведь последние три года он не мухлевал и выигрывал уйму призовых денег.　

Гарольд пожал плечами.　

— Не знаю. Дело не в этом. В субботу, когда мы приехали в Сандаун, Виктор сказал мне, что заключил пари на свою лошадь, и мне достанется солидный куш. Мы и раньше так делали… а сейчас-то что? Что на тебя нашло, Филип? Ну, смухлюем чуть-чуть. Чего ты из себя строишь?　

Я не знал, что ответить. Но прежде, чем я придумал ответ, он снова стал напирать.　

— Ну пораскинь мозгами, мальчик. Чьи лошади лучшие в конюшне? Виктора. Кто покупает новых скакунов взамен старых? Виктор. Кто оплачивает тренерские счета тютелька в тютельку, не меньше чем за пять лошадей? Виктор. У кого больше всех лошадей в конюшне? У Виктора. Значит, кто самый ценный мой клиент? Ты вспомни, он уже десять лет со мной работает. Большинство фаворитов, которых я тренировал, поставил он. Надеюсь, что и дальше так будет. Значит, от кого больше зависит мой бизнес? Как, по-твоему?　

Я тупо уставился на него. До этой минуты я не осознавал, что сам он, возможно, находится в том же положении, что и я. Либо делать так, как хочет Виктор, либо…　

— Я не хочу терять тебя, Филип, — сказал он. — Ершист ты, правда, чтоб тебя… но до сих пор мы с тобой ладили. И все-таки долго ты не продержишься. Сколько лет ты участвуешь в скачках? Десять?　

Я кивнул.　

— Значит, еще три-четыре года. Максимум пять. Скоро ты руками и ногами будешь цепляться за эти «грязные» деньги. А получишь травму — расстанешься с седлом навсегда. Давай смотреть на вещи трезво, Филип. Кто мне понадобится дольше, ты или Виктор?　

В подавленном настроении мы вышли на конный двор. Гарольд добродушно прикрикнул на пару слоняющихся без дела конюхов.　

— Когда решишь, скажи, — сказал он, повернувшись ко мне.　Ладно.　Я хочу, чтобы ты остался.　

Я удивился, но мне это было приятно.　

— Спасибо, — сказал я.　

Он неуклюже хлопнул меня по плечу — с его стороны это было высшим проявлением дружеских чувств. Не вопли, не угрозы, а именно этот скупой знак приязни заставил меня задуматься над его просьбой. Это в природе человека и старо, как мир. Нередко дух узника сламливает не пытка, а доброта. Когда на человека давят, это всегда рождает в нем желание дать отпор. Доброта же незаметно подкрадывается сзади и бьет тебя в спину так, что начинаешь исходить слезами благодарности. От доброты защищаться гораздо труднее. А защищаться от Гарольда мне и в голову не приходило.　

Мы стояли молча, и я инстинктивно решил перевести разговор на другую тему. Первое, о чем я подумал, был Джордж Миллейс и его фотография.　

— Гм, — начал я. — Помнишь лошадей Элджина Яксли? Ну, тех, которых застрелили?　

— Что? — недоуменно переспросил он. — Какое отношение это имеет к Виктору?　

— Абсолютно никакого, — заверил его я. — Просто вчера я о них вспомнил.　

Дружеский настрой мгновенно уступил место раздражению, и, как ни странно, мы оба почувствовали облегчение.　

— Слушай, — резко сказал Гарольд. — Я не шучу. На карту поставлена твоя карьера. Но ты, конечно, можешь делать все, что тебе угодно. Можешь вообще катиться к чертовой матери! Дело твое.