Почему ты улыбаешься? — допытывался Джереми.　Смотри, — сказал я и поднес к свету полоску негативов.　

Он посмотрел на них и сказал:　

Пятна теперь ясней видны. Но все равно ничего разобрать нельзя.　Ошибаешься. На снимке — мужчина и девушка.　

Откуда ты знаешь?　Со временем научишься читать негативы.　

Вид у тебя самодовольный, — проговорил Джереми.　

Честно говоря, — сказал я, — я ужасно собой доволен. Давай допьем шампанское и перейдем к следующему этапу.　Какой будет следующий этап? — спросил он, когда мы сидели в кухне и потягивали шампанское.　Сделаем позитивные отпечатки с новых негативов. Черно-белые отпечатки. Вот так сюрприз!　Да что тут смешного?　Голая девушка, вот что.　

Он чуть было не опрокинул бокал.　

Шутишь?　Грудь видишь? — засмеялся я. — Это самая четкая часть негатива.　Ну а… это… ее лицо?　Скоро увидим. Есть хочешь?　Ну и дела! Уже час дня.　

Съев ветчину с помидорами и тосты из черного хлеба и допив шампанское, мы вернулись в лабораторию.　

Печатать фотографии с таких слабых негативов было все равно сложно: снова мог получиться белый или темно-серый снимок, размытый, с плохо проработанными деталями. Необходимо было определить нужную выдержку, в подходящий момент вытащить проявляющийся снимок и опустить его в закрепитель. После нескольких попыток с каждым из двух лучших негативов я, наконец, получил три довольно чистых отпечатка. Теперь, по крайней мере, можно было разобрать, что именно сфотографировал Джордж. Включив свет, я внимательно рассмотрел их, потом приставил просмотровую лупу — ошибки быть не могло.　

Ну, что там? — спросил Джереми. — Все прекрасно? Даже не верится. Где же победный клич? Ты что, не рад?　

Я повесил негативы ^ сушильный шкаф и молча вылил ванночки с проявителем.　

Да что же там? — спросил Джереми. — В чем дело?　Это настоящий динамит, — сказал я.　

Взяв готовые негативы, мы с Джереми поднялись наверх, и я включил эпидиаскоп. Нагреваясь, аппарат, как обычно, тихо загудел.　

Что это? — спросил Джереми.　Никогда не видел? — удивился я. — Вообще, он довольно старый, еще от Чарли мне достался. Слайды кладутся на основание, а увеличенное изображение проецируется на экран или, в данном случае, на стену. Проецировать можно все, что хочешь: книжные страницы, иллюстрации, фотографии, письма, даже засушенные листья. Тут дело в зеркалах.　

В эпидиаскопе все еще лежала фотография Элджина Яксли и Теренса О'Три. Когда я включил его, на стене появилось все то же четкое изображение.　

За окном сгущались сумерки. Я задернул занавески, и фотография ярко засияла в темноте. Через минуту я вынул снимок из зажимов, положил на его место полоску негативов, которая получилась наиболее удачно, сфокусировал объектив, дал большое увеличение и по порядку стал смотреть их.　

Несмотря на неважное качество негативов, они словно запульсировали на стене. На первом я увидел верхнюю часть тела какой-то девушки и на уровне ее груди — голову и плечи мужчины. Голые, лица обращены друг к другу. Руками мужчина поддерживал грудь девушки, прижавшись ртом к соску.　

О, господи! — пролепетал Джереми.　

Мм-да, — сказал я. — Хочешь посмотреть остальные?　

Я не думал, что при увеличении это будет так ужасно.　

Второй негатив изображал ту же сцену, на сей раз снимали под другим углом. Грудь девушки теперь была видна меньше, зато полностью открывалось лицо мужчины.　

Это обычная порнография, — сказал Джереми.　Да нет…　

Я вынул из зажима второй негатив и показал третий. Теперь картина изменилась. События разви

вались. Девушка, лицо которой на сей раз было четко видно, лежала на спине, колени раздвинуты. На ней лежал мужчина, его голова повернута в профиль. Рукой он сжимал грудь женщины, и то, чем они занимались, не вызывало никаких сомнений.　

Оставалось неясным, где были сделаны фотографии. Установить это я не смог: за исключением　

людей, все остальное на пленке было серо.　

Я выключил эпидиаскоп и включил свет в комнате.　

А почему ты считаешь, что это не порнография? — спросил Джереми. — Что же это такое?　Я их знаю, — сказал я. — Знаком с ними.　

У него глаза полезли на лоб.　

Скажи мне как юрист… — продолжал я. — Предположим, ты узнаешь после смерти человека, что он занимается шантажом. Что ты сделаешь?　Ты серьезно?　Абсолютно…　Ну… э… во всяком случае, его нельзя преследовать в судебном порядке.　Значит, сделать ничего нельзя?　

Он нахмурился.　

Ты не мог бы выразиться поточнее?　Пожалуйста.　

И я рассказал ему о Джордже Миллейсе, об ограблениях, о нападении на Мари Миллейс и о поджоге дома, об Элджине Яксли, Теренсе О'Три и пяти убитых лошадях, и о любовниках.　

Эти обрезки Джордж очень аккуратно хранил в своей коробке, — сказал я. — Секрет двух пленок я разгадал. А что, если и остальные тоже зашифрованы?　И все они… стали основой для шантажа?　Кто его знает.　Кто знает… а ты, значит, хочешь это выяснить?　

Я медленно кивнул.　

Дело не только в шантаже, сколько в этих фотозагадках. Я хочу разгадать секреты Джорджа, просто посмотреть, смогу ли. В общем, ты прав: мне это нравится.　

Поежившись, словно от холода, Джереми уставился в пол. И вдруг сказал:　

По-моему, все это нужно уничтожить.　Не думаю.　Но как же! Ты сам сказал… динамит.　

Значит, так… Кто-то ограбил и поджег дом Джорджа Миллейса. Когда я нашел первую фотографию, то решил, что это дело рук Элджина Яксли, но он тогда был в Гонконге. Значит, Яксли отпадает… Можно допустить, что это сделали любовники… но, возможно, они тут ни при чем.　

Джереми встал и угловатыми, неловкими рывками заходил по комнате.　

Мне это не нравится, — заявил он. — Это опасно.　Для меня?　Конечно, для тебя.　Никто об этом не знает, — возразил я. — Только ты.　

Джереми взволнованно забегал по комнате, дергая　

локтями, будто изображал полет птицы.　

Я думаю… — сказал он. — М-да… А не было ли каких-нибудь сомнений относительно смерти Джорджа Миллейса?　Господи, — выдохнул я так, словно Джереми саданул меня под дых. — Не думаю.　А что с ним случилось?　Он возвращался домой из Донкастера, заснул за рулем, и машина врезалась в дерево.　И все? Ты уверен?　М-м, — задумался я. — Его сын сказал, что по пути отец заезжал к приятелю, и они пропустили по рюмочке. Потом поехал домой и по дороге врезался в дерево.　

Джереми подергался еще немного и сказал:　

А откуда известно, что он заезжал к приятелю? И что он заснул за рулем?　Вот вопросы, достойные юриста, — заметил я. — Я не знаю ответа на первый вопрос, равно как и на второй. Впрочем, никто этого не знает. Просто все так предполагали. Ночь, долгая дорога — человек устал и заснул. Что тут странного. Просто трагическая случайность.　Вскрытие делали? — спросил он.　Не знаю. А в таких случаях делают?　

Он пожал плечами.　

Иногда. Могли проверить кровь на алкоголь, а если тело несильно повреждено, установить, не было ли у него сердечного приступа или апоплексического удара. Если никаких подозрительных обстоятельств нет, то все.　

Если бы задавали какие-то странные вопросы, мне бы его сын сказал об этом. Да что там мне — всему ипподрому бы рассказал.　Странно, что ограбления не вызвали подозрений у полиции, — нахмурившись, сказал Джереми.　Видишь ли, первое серьезное ограбление произошло во время похорон, — устало сказал я.　Его кремировали?　Да, — кивнул я и задумался. — Полицейские могли заподозрить… понимаешь, они все время донимали Мари Миллейс расспросами, не было ли у Джорджа фотографий, представляющих для кого-нибудь опасность. Но то, что они действительно существуют, в полиции не знают.　А мы знаем.　Совершенно верно.　Брось это, — вдруг сказал Джереми. — Сожги фотографии и лучше ищи Аманду.　Что я слышу! Ты, юрист, предлагаешь мне избавиться от улик!　Ничего тут смешного нет, — оборвал он меня. — Вспомни Джорджа Миллейса: ты тоже можешь врезаться в дерево.　

В шесть Джереми уехал, а я отправился на военный совет к Гарольду. На этой неделе мне предстояло участвовать в шести заездах, плюс — пять дополнительных скачек в Виндзоре. В общем, дел — по горло.