Я пошел в весовую и встал на весы, а в ушах у меня все еще звучали ее слова: все имеет свой конец, но сегодня у нас праздник. Десять лет у меня был праздник, но все имеет свой конец…　

Все во мне по-прежнему восставало против мысли о том, что для меня скоро все кончится, и особенно, что виной этому — Виктор Бриггс, но где-то в глубине души слабый росток смирения пускал свой первый листочек. Жизнь изменяется, все имеет свой конец. Да и сам я менялся. Я не хотел этого, но это происходило помимо моей воли. После долгого, спокойного плавания я теперь медленно дрейфовал по направлению к берегу.　

На этой неделе я, вопреки обыкновению, выиграл четыре скачки. Я был в отличной форме. Я выиграл заезд на аутсайдере. Мне предложили участие в пяти　

других заездах на следующей неделе. Это было наглядное подтверждение формулы «успех порождает успех». Все было прекрасно: казалось, мне　

улыбается весь мир. Всего неделя прошла с того дня, как я скакал на Рассвете, а настроение изменилось так, будто это было бог весть как давно.　

Со всех сторон звучали поздравления. Мои сомнения мигом улетучились. Если бы меня спросили в тот момент, не собираюсь ли я бросать жокейское ремесло, я бы ответил: «М-м, да… лет через пять».　

Но об этом меня никто не спросил. Никто и не предполагал, что я могу расстаться с конным спортом. Никто, кроме меня.　

Джереми Фоук сдержал свое обещание и приехал на следующее утро. Он протиснул свое аистиное тело в дверь и прошел за мной в кухню.　

Шампанского? — спросил я, вынимая из холодильника бутылку.　Ээ… да ведь сейчас только десять… — замялся он.　Как-никак четыре победы. Такое не каждый день бывает, — сказал я. — А может, кофе хочешь?　Ээ… вообще-то, ладно… выпью шампанского.　

Он сделал первый глоток с таким видом, будто　

совершал тяжкий грех, и я подумал, что, несмотря на все свои хитрости, в душе он все же остается конформистом.　

Вопреки обыкновению, сегодня Джереми попытался придать одежде небрежность. На нем была шерстяная клетчатая рубашка, вязаный галстук и новый голубой свитер. Наверное, мой вид — расстегнутые воротнички и манжеты, небритый подбородок — внушил ему ужас, но виду он не подал. Как всегда, собираясь с мыслями, он обвел взглядом всю комнату, начав с потолка.　

Ты видел… э… Джеймса Нора?　Видел.　

Я усадил его за кухонный стол на кожаный диван и, взяв бутылку, сел рядом.　

Он наслаждается семейным союзом в Камден- Хилле.　О! — сказал Джереми.　

Я усмехнулся.　

Однажды миссис Нор без предупреждения нагрянула к нему. Раньше она там не бывала. А тут увидела дружка Джеймса и поняла, что ее сынок — гомосексуалист.　О! — воскликнул Джереми, до которого наконец дошло что к чему.　

Я кивнул.　

Так что на потомство рассчитывать не приходилось.　Вот почему она вспомнила об Аманде. — Он вздохнул и снова отхлебнул шампанского. — А ты уверен, что он гомосексуалист? Он что, сам это сказал? 　Считай, что так. Понимаешь, я гомосексуалистов знаю — сам когда-то жил у такой парочки.　

Смутившись, Джереми уткнулся носом в стакан, а я подумал о Данкане и Чарли, у которых жил целых три года. Чарли был старше Данкана — взрослый человек сорока с лишним лет, обстоятельный, трудолюбивый и добрый. Для меня Чарли был всем — отцом, дядей, защитником. Данкан был болтун и склочник, но с ним было весело. Ни один из них никогда не пытался привить мне собственные пороки.　

Постепенно Данкан становился менее болтливым й более склочным и с ним было уже не так весело. Однажды он влюбился в кого-то другого и ушел из дома. Чарли сильно горевал и был безутешен. Он обнимал меня за плечи, прижимал к себе и плакал, и я тоже плакал над несчастьем Чарли.　

Меньше чем через неделю приехала моя мать — она как смерч ворвалась в комнату.　

Ты же понимаешь, Чарли, дорогуша, — затараторила она, — что теперь, когда Данкана нет, Филип больше не может оставаться у тебя. Посмотри только, милый, в каких ужасных он растет условиях! Сам видишь, миленький, он ни минуты не может больше здесь оставаться. — Она взглянула на меня — такая же веселая, но более хрупкая, чем раньше, и менее красивая, — Иди собирайся, Филип, милый. Мы едем в деревню.　

Чарли пошел в маленькую, похожую на коробку, комнату, которую они с Данканом выстроили для меня в углу фотостудии. Я сказал ему, что не хочу уезжать.　

Твоя мама права, малыш, — возразил он. — Пора тебе уезжать. Нужно сделать, как она говорит.　

Он помог мне собраться и на прощанье подарил одну из своих фотокамер. Вся моя жизнь изменилась в один день. В тот же вечер я научился вычищать лошадиные фургоны, а на следующее утро начал ездить верхом.　

Список обитателей Сосновой Сторожки привез? — спросил я Джереми, отхлебнув шампанского.　Ну конечно, — с облегчением ответил он, вновь почувствовав под ногами твердую землю. — Вот… — Он развернул листок бумаги. — Если твоя мать была здесь тринадцать лет назад, ее соседями были либо бойскауты, либо телевизионщики, либо музыканты. Но я узнал, что телевизионщики бывали там наездами. А вот музыканты жили постоянно. Это были… ээ… они исполняли экспериментальную музыку, уж не знаю, что это значит.　Шума много, толку мало…　

Он весело взглянул на меня.　

Агент по продаже недвижимости помнит, как они пережгли электропроводку. Он считает, что они все время были под кайфом… принимали наркотики. Может быть, среди них… была… ээ… и твоя мать?　

Бойскаутов можно исключить, — сказал я, поразмыслив. — Вряд ли мать была с ними. Музыканты… Правда, у них были наркотики, но чтобы мать была в компании неудачников… Нет, она никогда не оставляла меня с такими людьми., впрочем, и с музыкантами тоже. — Я снова задумался. — Хотя, если уже тогда она стала настоящей наркоманкой, наверное, ей было все равно. Но комфорт она любила. — Я вновь замолчал. — Думаю, нужно начать с телекомпании. Там, по крайней мере, могут сказать, какую тогда готовили программу и кто над ней работал. У них обязательно должны остаться записи.　

Лицо Джереми выразило самые разнообразные чувства — от недоверия до потрясения.　

— Э-э… — сказал он, — я хотел кое-что узнать… Не знаю, правда…　

Слушай, — перебил я его. — Задавай вопросы без лишних вступлений. Не понравятся — отвечать не буду, вот и все.　Ты безумно прямолинеен, — посетовал он. — Ну　

ладно. Что ты имел в виду, говоря, что мать оставляла тебя именно с такими людьми, и какая связь между ней и наркотиками?　

Я вкратце обрисовал процедуру подкидывания меня к Деборам, Самантам и Хлоям и сказал, чем я им обязан. По растерянному выражению лица Джереми я понял, что у него было совсем другое детство.　

С наркотиками дело обстоит сложнее, — продолжал я. — Я толком ничего про них не понимал, пока не вырос. Да и после того, как мне исполнилось двенадцать, я видел ее всего раз… в тот день, когда она забрала меня от гомосексуалистов и отвезла на скаковую конюшню. Но, сколько помню, она всегда принимала наркотики. Иногда я жил с ней неделю- другую, и меня всегда окружал этот запах, резкий, едкий запах. Много лет спустя — мне было уже за двадцать — я узнал, что это за запах… это была марихуана. Гашиш. Я курил его, когда был совсем маленьким. Однажды, когда матери не было дома, один из ее приятелей сунул мне «косячок». Вернувшись, мать пришла в бешенство. Понимаешь, она по-своему хотела, чтобы я рос нормальным мальчиком. В другой раз ее дружок дал мне «кисленькое». Она была просто вне себя от ярости.　«Кисленькое», — повторил Джереми. — Ты имеешь в виду ЛСД?　Да. Я не понимал, почему она так сердится. Тот мужчина засмеялся, и она дала ему пощечину. — Я помолчал. — Она старалась оберегать меня от наркотиков. Наверное, она умерла от героина, хотя сам я никогда не видел его у матери.　Почему ты думаешь, что она умерла от героина?　

Я долил в бокал шампанского.　

Об этом говорили владельцы скаковой конюшни, у которых я жил, — Маргарет и Билл. Вскоре после переезда к ним я как-то вошел в гостиную в самый разгар жаркого спора. Я понял, что речь идет обо мне, лишь когда, увидев меня, они резко прервали разговор. Я только уловил: «Она — героин»… Смешно, но тогда мне было приятно, что мать считают героиней. Я сразу почувствовал к ним расположение. Но вскоре понял, что на самом деле Маргарет хотела сказать «она — героинистка», и спросил ее об этом.