Когда-то все было мне в новинку, и сердце бешено колотилось всякий раз, как я выходил из раздевалки на площадку для выводки, всякий раз, как, пустив лошадь легким галопом, приближался к старту. С тех пор прошло десять лет, и теперь сердце учащенно билось только на крупных скачках — Эйнтри или Дерби, — и то если лошадь имела шансы оказаться в числе победителей. Предвкушение езды когда-то зверски вздергивало нервы, но теперь воспринималось как повседневность.　

Плохая погода, длительные переезды, разочарования и травмы — поначалу я не думал о них всерьез, считая лишь частью работы, неизбежной, но не слишком существенной. Спустя десять лет я понял, что это-то и есть работа. А взлеты, победы, награды — так, довески. Не более того.　

Любовь к скорости, любовь к лошадям, способность слиться в одно существо с благородным животным, а также крепкие кости, умение брать препятствия и быстро прийти в форму, если случится получить травму, — вот и все, что должен уметь жокей. Но вряд ли хоть одно из этих качеств, кроме, пожалуй, любви к лошадям, пригодится, если я решу стать профессиональным фотографом.　

Измотанный и раздраженный, я шел к машине из　

весовой. Не хочу я быть фотографом. Я жокей, и все. Стоит сделать шаг в новый мир, пути назад уже не будет. А я хотел, чтобы все оставалось по-прежнему.　

Назавтра ранним утром на пороге моего дома показалась Клэр Берген. С ней приехал смуглый молодой человек, пожавший мне руку так решительно, что я физически ощутил энергию, которую излучали кончики его пальцев. А я-то всегда представлял издателей этакими дородными добродушными дядечками. Еще одна иллюзия развеялась при первом соприкосновении с действительностью.　

На Клэр была яркая шерстяная шапка и такой же яркий шарф, афганский дубленый жакет, желтые шелковые лыжные брюки и тяжелые ботинки с меховыми выпушками. «Да, — подумал я, — в таком виде только лошадей пугать».　

По такому случаю я одолжил у Гарольда «Лендровер» и повез их в Даунс, показать, как тренируют лошадей из разных конюшен и где какой тренер живет. Мы объехали деревню кругом и вернулись ко мне — выпить кофе и обдумать увиденное.　

Издатель сказал, что хотел бы немного побродить пешком — вдруг увидит что-нибудь интересное, — и оставил нас вдвоем. Допивая вторую чашку обжигающего кофе, Клэр спросила, как же мы можем выносить такой сильный ветер, ужасно, просто с ног сбивает.　

Да, здесь всегда очень ветрено, — подумав, согласился я.　И эти лысые горы…　Лошадям хорошо.　Лошади… Я, по-моему, в жизни ни до одной не дотронулась, — она была несколько смущена. — Большинство моих знакомых презирают людей, имеющих дело с лошадьми.　Человеку приятно считать себя лучше других, — сказал я без обиды. — Особенно, когда для этого нет никаких оснований.　Один-ноль в вашу пользу, — сказала она.　

Вы себе и представить не можете, какую гамму ненависти испытывают люди к лошадям, — от желания поиздеваться до истерики, — сказал я, улыбнувшись.　Вам это все равно?　Это их проблемы. Я тут ни при чем.　

Клэр пристально посмотрела на меня большими серыми глазами.　

Вы когда-нибудь обижаетесь? — спросила она.　Еще бы. Например, когда меня упрекают, что я прыгнул за борт, в то время как я пошел ко дну вместе с тонущим кораблем.　Что-что?　Ну, если говорят, что я не удержался в седле, когда на самом деле упала лошадь, а я вместе с ней.　А что, есть разница?　Да, и потом принципиальная.　Похоже, вы надо мной смеетесь, — сказала она.　Есть немного. — Я взял у нее из рук пустую чашку и положил в раковину для грязной посуды. — Ну а вас, что может обидеть вас, Клэр?　Не выношу, когда меня держат за дуру, — ответила она после небольшой паузы.　Сражен вашей откровенностью, — сказал я.　

Она, казалось, смутилась и, избегая глядеть　

мне в глаза, сказала, что ей нравится дом, и кухня очень славная, а затем попросила разрешения воспользоваться ванной. Вскоре она вернулась на кухню — без шапки и со свежей помадой, на губах — и, похвалив также и ванную, сказала:　

Надеюсь, у вас все комнаты на уровне.　Хотите взглянуть?　С удовольствием.　

Я провел ее в гостиную, потом мы заглянули в спальню и наконец остановились посреди холла перед дверью в темную комнату.　

Это все, — сказал я.　

Клэр медленно отвернулась от входа в фотомастерскую и посмотрела на меня в упор.　

Вы говорили, что занимаетесь фотографией.　Занимаюсь.　Но я думала, что вы… — она нахмурилась. — 　

Мама говорила, что я слишком резко отвергла ваше предложение… но я не знала…　

Пустяки, — сказал я. — Я не вспоминал об этом.　А вы мне… покажете свои работы?　Конечно, если хотите. Они здесь, вот в этом бюро,　сказал я и, выдвинув один из ящиков, начал перебирать папки с фотографиями. — А вот и Ламбурн, держите.　А что в других папках?　Обыкновенные фотографии.　За какой период?　За пятнадцать лет. Пятнадцать лет назад у меня появился собственный фотоаппарат, — добавил я, встретив ее недоумевающий взгляд.　

Клэр удивленно охнула и начала читать вслух ярлыки на папках:　

«Америка», «Франция», «Дети», «Жизнь жокея»… Что такое «Жизнь жокея»?　Просто повседневная жизнь, если ты жокей.　Можно взглянуть?　Конечно.　

Высвободив папку из хорошо подогнанного держателя и вытащив ее из ящика, она тут же унесла ее на кухню. Я пошел за ней с фотографиями Ламбурна.　

Клэр положила папку на стол, раскрыла ее и, сдвинув брови, начала последовательно изучать содержимое, фотографию за фотографией.　

Она не проронила ни слова.　

Я хочу посмотреть фотографии Ламбурна, — сказала она наконец.　

Я протянул ей папку «Ламбурн», и она, по-прежнему молча, просмотрела ее от корки до корки.　

Не утруждайте себя. Я не жду комплиментов,　сказал я. — Я знаю, что это не бог весть что.　Вы лжете, — сказала Клэр, наградив меня свирепым взглядом. — Вы отлично знаете цену своим работам.　

Закрыв папку с видами Ламбурна, она забарабанила по ней, сосредоточенно прикусив губу.　

Мне кажется, эти фотографии вполне подойдут для нашей книги, — сказала она. — Конечно, последнее слово принадлежит не мне, но…　

Порывшись в большой коричневой сумке, она извлекла оттуда пачку сигарет и зажигалку. Потом сунула сигарету в рот, прикурила, и я заметил, что у нее дрожат руки. «И с чего это она так　

разнервничалась, черт побери? — подумал я. — Что　

могло до такой степени нарушить ее душевное равновесие?» Волнение растворило парадный глянец, и я увидел перед собой обычную женщину, юную, темноволосую, задумчивую.　

Она сделала несколько глубоких затяжек, потом взглянула на свои пальцы, которые продолжали дрожать.　

В чем дело? — спросил я наконец.　Да так, ничего. — Она быстро взглянула на меня и, отвернувшись, сказала. — Я уже давно ищу что-то вроде вас.　Что-что? — отозвался я, озадаченный.　Мм… — она стряхнула пепел. — Мама, наверное, говорила вам, что я хочу стать издателем.　Говорила.　Многие не принимают меня всерьез из-за возраста. Но я работаю в этой области уже пять лет и знаю, чего хочу.　Не сомневаюсь.　Нет, не то… мне нужно… я хочу… В общем, я должна сделать книгу, которая поможет мне утвердиться в издательском деле. Все должны знать, что я выпустила книгу, имевшую огромный успех. Тогда моя карьера обеспечена. Понимаете?　Понимаю.　Так вот, я ищу эту книгу уже около двух лет и почти отчаялась, потому что мне нужно нечто совсем особенное. И наконец… — она сделала глубокий вдох, — наконец я нашла то, что искала.　Но из Ламбурна не сделаешь сенсации, — сказал я удивленно. — Кроме того, я считал, что это книга вашего шефа.　Боже, какой же вы идиот, — сказала она. — При чем тут Ламбурн? Вот, — она положила руку на папку «Жизнь жокея». — Вот что я имею в виду. Эти фотографии не нуждаются в тексте. Они рассказывают свою повесть без слов. Если поместить их в определенном порядке…　

представить как образ жизни… как автобиографию, социальный комментарий, проникновение в самую суть человеческой натуры, показать все… весь механизм… изнутри… Представляете, какая потрясающая выйдет книга? Люди сразу забудут о цветах и рыбках.