"Вот тебе и неграмотный! Как там мне отец Михаил читал? "Знаю я дела твои: ты не холоден и не горяч. О, если б ты был холоден или горяч! Но ты тепл, а потому, изблюю тебя из уст своих!". То же самое! Нет, умен Илюха, хоть и неграмотный, даже обидно, что такой в обозе сопьется. А может, то, о чем он говорит, и есть пассионарность? Но Юлька! Почему даже махнуть на прощание не захотела? Только в самом конце, так это и мать могла велеть.

Приедем в Ратное, попробую новым методом полечиться. Интересно, как это будет? Рана прямо на глазах зарастет, или просто вылечусь в рекордные сроки, скажем, за пару дней? Юлька не удержится, согласится попробовать. Если получится, всех пацанов на ноги поставим и Немого. А вдруг таким способом можно процесс регенерации запускать? Деду новую ногу вырастить! Омолодить. Татьяне детородную функцию подправить. Мать… а что я для нее сделать могу? Отца не оживишь, а если Татьяна начнет нормальных детей рожать, Лавр к матери и охладеть может. Последней женской радости ее лишу".

— Михайла! Царствие Небесное проспишь!

— Деда? Что случилось, чего стоим?

— Все проспал! Обоз из Ратного встретили, сейчас тебя в другие сани перенесем, а Илюху отпустим — заслужил. Ну-ка, ребята, взяли его!

Новым возницей, к величайшему Мишкиному удивлению, оказалась женщина. Имени ее Мишка не знал, но все почему-то называли ее Донькой.

— Так, Донька, принеси-ка нам с Михайлой поесть, а сама с Афоней, у котла поешь, да помоги ему с одной рукой управиться. Пока не позову, не возвращайтесь, нам с Михайлой поговорить надо.

— Да что ж это я, как бездомная бродяжка должна… — Начала было скандальным голосом Донька, но дед тут же ее угомонил:

— Цыц! Я тебя спрашиваю: почему вместо твоего мужика, ты приехала? Не спрашиваю. Вот и помалкивай!

— Молчу… командуют тут…

— А ну, быстро нам еды неси, лахудра! Афоня, у тебя одна рука здоровая, поучи ее, если надо. Пошла, я сказал!

Баба поплелась в сторону костров, что-то ворча под нос, но афонин пинок под зад заставил ее заткнуться и начать передвигаться несколько быстрее.

— Про казнь слыхал? — Спросил дед, дождавшись, пока Афоня с Донькой удалятся на достаточное расстояние…

— Слыхал, деда.

— Что люди говорят?

— Ну, всех я не слышал.

— Дурака-то не строй, о важном говорим.

— Акима ругают, что негодным десятником оказался, десяток его, за то, что выбрали себе такого, мать Андрюхи Плясуна жалеют.

— А про меня?

— Что по обычаю поступил. И еще, что Лисовины ни в добре, ни во зле удержу не знают.

— Кхе! По обычаю, значит? Понятно. Ну, а сам чего думаешь?

— А я-то, что?

— Отвечай, если спрашиваю!

Тут только до Мишки дошло, что дед страшно зол, непонятно, на кого, или на что, но зол ужасно.

— Я думаю: две вещи, и обе — хорошие, хотя хорошего в этом ничего нет.

— Михайла!

— Первое: хорошо, что Акима выбрали, а не ты его назначил. Второе: все увидели, что порядок возвращается. Сразу станет видно: кто за порядок, а кто… ну, то, что ты тогда говорил. И тех, кто за порядок, по-моему намного больше, и всем видно, что от тебя польза: городище без потерь взяли и добычу везем. А еще я думаю, что род Лисовинов теперь самым сильным в Ратном будет, а еще через какое-то время — самым богатым. Только вот куда ты столько народу денешь?

— Дену, место есть, приедем — увидишь.

— Деда, а чего ты злой-то такой, я и не помню, когда ты…

— Не твое дело, сопляк! Кхе!.. — Дед, кажется, понял, что излишне горячится. — Андрюха, передали, плох. Настена боится, что ногу отнять придется. Как жить будет? Одна нога, полторы руки. И так-то женить его не могу никак, а теперь…

— А Демка?

— Поправляется, все твои пацаны поправляются. А Андрюха…

— Деда, помнишь, как мы с Юлькой Демку вытащили? Может, отправишь меня поскорей, мы опять попробуем?

— Думаешь, выйдет?

— Не знаю, но попытаться надо.

— На ночь глядя, не отправлю, а с утра дам хорошего возницу, охрану… попробуй… Ты что принесла, коряга?

Что не понравилось деду в котелке, принесенном Донькой, Мишка разглядеть не успел, слишком быстро котелок оказался одетым Доньке на голову. Баба взвизгнула, попыталась сбросить посудину с головы, но дедов кулак припечатал сверху так, что котелок наделся по самые брови, а Донька уселась в снег и, кажется, на какой-то момент потеряла сознание. Дед на этом не успокоился, а ухватив подвернувшуюся под руку лыжу, продолжил экзекуцию. Спасла Доньку только шустрость: даже на четвереньках и с котлом на голове, она передвигалась по снегу быстрее, чем дед на протезе.

Народ, наблюдавший дедову педагогику, развлекался от души. Донькино семейство в Ратном не любили. Да и семейство-то было — она, да муж. Муж, носивший звучную кличку Пентюх, был дураком. Не юродивым или дебилом, а обычным дурнем и растяпой. Про таких говорят: "Руки из задницы выросли". Если случался пожар, то начинался он с дома Пентюха, если огород зарастал лопухами, то, конечно же, у Пентюха, если заболевала скотина, переставали нестись куры, проваливалась крыша, или случалась еще какая-то неприятность, вследствие разгильдяйства, то опять же, в первую очередь, у Пентюха. Даже забор у него падал, если не каждый год, то через два года на третий — обязательно.

И жену- то — Доньку — он приобрел себе не так, как все люди, а выпросил у Бурея ненужную тому бабу. Пользы от такой женитьбы Пентюх, разумеется, не поимел никакой. Единственным талантом Доньки было умение настаивать бражку из чего угодно, болтали, что даже из навоза может. Единственного ребенка, которого она умудрилась родить, Донька сама же и загубила, уронив, с пьяных глаз, в колодец. Бабы ее тогда чуть насмерть не забили коромыслами.

— Деда, за что ты ее?

— А ты не видел?

— Так я же спиной сижу!

— Принесла, Ядрена Матрена, пальцы жирные, к морде каша прилипла! Это она мясо из каши вылавливала и жрала по дороге! Да что б я после такого есть стал!

"И этих мы тоже защищать должны? Они, мать их, свои, а Роська, к примеру, чужой. И даже не это самое обидное, а то, что Илья находится в одной социальной нише с этими… даже и не знаю, как назвать-то".

— Михайла! — Дед, похоже, отвел душу и немного успокоился, — ты чего это с крестом учудил? Я даже не поверил сначала. На кой тебе этот пьяница здался?

— Он Чифа подобрал, вон в той волокуше под сеном лежит.

— Из-за пса крестными братьями становиться?

— Мы купеческую охрану обучать собираемся, а Илья обозное дело хорошо знает. И Младшей страже свой обозный старшина нужен… пока.

— Пока что?

— Пока не понадобится обозный старшина для твоей боярской дружины. Он дело знает и умен, а что пьет, так под Буреем любой сопьется. У Ильи голова светлая, а применения ей нету, а начнет пацанов обучать, так и к чарке меньше тянуть станет… может быть.

— Тебе бы настоятелем в монастыре для убогих быть, вот бы светлых голов насобирал! Кхе! Ладно, посмотрим. А что? Если Бурея пацанов учить поставить, так они с перепугу от его рожи заиками поделаются!

— Дело не только в этом. Бурей твоим человеком никогда не станет, он — сам по себе. А Илья… Илью можно своим сделать и пользы от этого может много оказаться. Понимаешь, деда, мы ему другую жизнь открыть можем, не такую от которой он в пьянку прячется. Не было у него до сих пор ни на что надежды, а теперь появится. Если я все правильно понимаю, он за это нам как пес служить будет.

— Кхе! Я же сказал: посмотрим… А это еще, что за явление?

Возле саней стояла женщина лет тридцати с небольшим, судя по одежде, из Куньего городища. Вся она была какая-то аккуратная, благообразная, крепенькая, улыбалась приветливо. В руках женщина держала деревянный поднос, накрытый чистеньким белым полотенцем с вышивкой по краю. Контраст с Донькой был настолько разительным, что Мишка почувствовал, как у него на лице невольно появляется ответная улыбка.