Когда, впервые после ОСОЗНАНИЯ, Мишку повели в баню — по малолетству, вместе с женщинами — он слегка оробел. Когда-то в детстве, в середине пятидесятых годов ХХ века, его тоже водили в женское отделение бани — старого здания из темно-красного кирпича, стоявшего недалеко от Сытного рынка. Визуального ряда детская память не сохранила, но до самого конца ТОЙ жизни помнился звуковой фон: умножаемый эхом, гулявшим под сводами обширного зала, женский гвалт, время от времени перекрываемый грохотом жестяных шаек, плеском воды и детским писком.

Тогда он был малым ребенком. Сейчас, вроде бы, тоже, но смотрел-то из детского тела зрелый мужик! Как отреагирует организм на множество обнаженных женских тел в непосредственной близости? Не дай Бог… Вот номер-то будет!

Робел Мишка, как выяснилось, напрасно. Детскому организму открывшиеся картины оказались совершенно "до лампочки". Тем более, что лампочки-то, как раз и не было — помещение без окон освещалось двумя, громко трещавшими от сырости лучинами.

Впечатление, тем не менее, оказалось очень мощным и неожиданным. Сильные, пышущие здоровьем (и не догадаешься, что не по одному разу рожавшие) женские тела, природная грация, естественная экспрессия, размашистые, но точные движения, царская осанка…

Куда там всяким Эммануэлям и Чиччолинам вкупе с прянишниковскими мочалками! Можно подумать, что порно-дивы просто-напросто принадлежат к иной ветви эволюционного древа земной биосферы. Эти-то, как раз от обезьян и произошли, а ратнинские женщины одним своим видом подтверждали гордое убеждение славян: "Мы — внуки Божьи".

А рядом со взрослыми женщинами — Мишкины старшие сестры. Подростки, но никакой угловатости неуклюжести, костлявости — крепость и изящество. Еще только проклевываются черты женщин, но каких женщин! Как, с почти балетной обманчивой легкостью подхватывает полутаропудовую бадью с водой мать, как колышется тяжелая грудь Татьяны… И рядом не лежало вялое трепыхание… Ну, да Бог с ним. Общее впечатление: "пыльным мешком из-за угла". И это еще мягко сказано.

Мужики, по прошествии времени, удивили еще больше. Единственное, с чем можно было сравнить увиденное — фотографии богатырей первых десятилетий ХХ века. Поддубного, Заикина и других мастеров французской борьбы, жонглирования чугунными гирями и сгибания железного лома. Покатые плечи, плавные формы, только угадывающиеся, а не выпирающие, как у культуристов, стальные мышцы. Ощущение гармоничной мощи и понимание, что только на таких телах и может сидеть, как влитая, стальная кольчуга.

Глубинная, сущностная антитеза накачанным тренажерами и химией, «проработанным» до кондиций анатомического театра, бодибилдингам, прущим парфюмом аж до десятого ряда партера.

А еще, жуткие шрамы боевых ранений. Если уж чужая сталь прорывает кольчатый доспех, то что же она творит с человеческой плотью! Прямо-таки мистический ужас: не то воины Армагеддона, не то хозяева "Обители Героев" — Валгаллы. А на самом деле, обычные мужики.

И все это сложное смешение изумления, восхищения, нового познания женщин и мужчин своей семьи, породило у Мишки твердое, хотя и трудновыразимое словами, понимание того, как смог русский народ перенести тысячелетие вторжений и междоусобиц, смут и бунтов, реформ и экспериментов, культурных, социальных, научно-технических и еще хрен знает каких революций. Выжить, победить, раздвинуть пределы, пасть, подняться, возвеличиться… и снова, в который уже раз, окунуться в весь этот кошмар, не теряя надежды, даже уверенности, в новом грядущем величии.

Ничего удивительно, что Отец Михаил не смог подобрать иного сравнения, нежели: "Стихии необузданные". Еще повезло, что не свихнулся или "дедушка Кондратий не посетил". Всего-то и последствий, что тяжелое обалдение и замена пастырских нравоучений "плачем в жилетку":

— Тяжкий крест возложил на меня епископ Кирилл. — Продолжал, меж тем, жаловаться отец Михаил. — Одно утешает: не ведал Владыка, чем его пастырское увещевание обернется. Представить себе такое — не силах человеческих! Да что ж я все: о себе, да о себе. Ты же исповедоваться хотел, помоги-ка встать.

— Лежи, отче, не вставай! Да лежи же! Алена придет, увидит, что ты встал…

Имя Алены подействовало безотказно: отец Михаил откинулся на подушку и расслабился.

— Давай, отче, я тебе так просто все расскажу, а ты уж потом решай: как и что. С чего начать-то?

— С Феофана. Я его лет семь или восемь не видел. Как он теперь?

— Благообразен. В теле, анахоретом не выглядит. Чувствуется, что умен и хитер, а приветливость его… Нет, не приветлив он на самом деле. Силен и храбр. Не побоялся с кистенем в одиночку против нескольких татей выйти.

— С кистенем? — Удивился монах. — Это что-то новенькое, не водилось за ним такого раньше. От тебя чего-нибудь хотел?

— Хотел меня своим соглядатаем сделать. Впрямую не говорил, но я догадался.

— Паршивец, прости Господи. И что ты?

— Я… Понимаешь, отче, пришло мне в голову, что он в молодости в ничтожестве обретался. То ли холопом был, то ли еще кем-то, но даже не вольным смердом. Что-то в нем осталось от рабской неуверенности в себе. Нет, не так. Что-то от постоянного ожидания воли господина, от готовности подчиниться… Прости, отче, не умею объяснить. Ну, вот, почувствовал я это, сделал морду сапогом и заговорил с ним, как с холопом. И показал Феофан слабину! Заюлил глазами, намеки свои прекратил… Что такое, отче?

— Да ничего, Миша, смешно просто: "сделал морду сапогом".

— Ага. Но было там еще одно интересное дело. Знакомец отца Феофана — Антип. Он Феофана Фенькой звал, а тот терпел, виду не показывал, что обидно. Так вот, этот Антип тобой интересовался. Хотел что-то спросить, но Феофан его оборвал.

— Антип? Высокий такой, мосластый, улыбается кривенько — одной стороной рта?

— Похож. — Согласился Мишка.

— Этого человека бойся. — Горячо зашептал монах. — И к Феофану спиной лучше не поворачиваться, а Антипа почитай ядовитой змеей, с которой лучше вообще не встречаться. Смертельно ядовитой, Миша.

— Ты его знаешь, отче?

— Знал. Давно. Но с тех пор, думается, он лучше не сделался. А про Феофана ты, Миша, все правильно понял. Он действительно из ничтожества поднялся. Умом, упорством звериным, зубами и ногтями выцарапывался наверх, но рабство из себя окончательно изгнать не смог. Тех, кто это замечает, он ненавидит. Ты понял, тайну его раскрыл, этого он не простит. Открыто против тебя ничего не сделает, но ударить в спину, да еще чужими руками, способен. Берегись. Еще что-то мне рассказать хотел?

— Грех на мне, отче, тяжкий. Человеческую кровь пролил.

— Это не грех. Воину кровопролитие не в упрек.

— Нет, отче. Я не о том. Я беззащитного человека убил. Из мести. Раненого и безоружного. По знаку на стреле опознал убийцу моего Чифа и убил. Говорят: уже мертвого кромсал и выл, как зверь.

— Лисовины…

Отец Михаил помолчал, о чем-то размышляя, потом тихо спросил:

— Что сам-то думаешь об этом?

— Я искупление себе нашел. Выкупил сироту из рабства и крестным отцом ему стал.

— Не юли, отрок! — Голос отца Михаила, наконец-то обрел знакомое звучание. — Василия ты крестил до того.

— Так ты, отче, все знаешь уже?

— Все знает только Господь наш Вседержитель. Я же желаю знать твое понимание произошедшего.

— Лисовиновская кровь удержу не знает…

— Не прячься за кровь, отрок! Ты не тварь бессловесная! Помнишь, что я рассказывал о борьбе тварного и божественного начал в человеках? Зверь в тебе верх взял, на короткое время, но взял! Что ты намерен делать, чтобы такое не повторялось впредь?

— А что против натуры сделаешь? Не в монастырь же мне…

— Думать ленишься! Господь Бог наш в неизъяснимой мудрости своей наделил нас разумом и даровал свободу выбора, тем самым отделив от тварей бессловесных. Волка в монастырь поселить, он что, волком быть перестанет? Хочешь волком стать?