Спустились с купцами до самой Тьмутаракани, как назад вернуться? Зима наступает, купцы вверх по Днепру до весны не пойдут. Я, после смерти боярина за старшего остался, деньги были — продали кое-что из оружия, доспех с умерших, можно было и перезимовать. Можно было и на службу князю Тмутараканскому наняться, звали нас. Но грызло что-то, на сердце было неспокойно, домой тянуло.

А тут еще искуситель попался — грек один начал моих людей на Цареградскую службу зазывать, золотые горы сулил. Пока я раздумывал, он, паскуда, половину моих людей, все-таки уломал, осталось нас меньше сотни. Ну тогда и решились. Прикупили коней, они тогда дешевы были — год плохой выдался, корма на зиму мало запасли. Ходить в степь зимой мы привычны были, так что прорвались. Треть народу в степи оставили, не столько от стрел половецких, сколько от погоды — два раза в буран попали. Но прорвались, пришли домой, а там…

Алексей снова умолк, опрокинул в себя наполненную дедом чарку и задумался о чем-то, вертя посудину в руках. На лавке беспокойно заворочался Савва. Отец подошел нему, поправил одеяло, пригнувшись погладил по голове, что-то пошептал на ухо, ребенок успокоился. Не снимая руки с головы сына, Алексей присел на край лавки и продолжил рассказ.

— Осенью, когда мы в Тмутаракани обретались, половецкий набег был. Ни дома, ни деревенек, ни усадьбы боярина Арсения — ничего не осталось. И семью свою не нашел. Спросить не у кого — кругом пустыня. Сунулся туда-сюда, никого и ничего.

И тут на меня словно затмение нашло, собрал ватагу таких же, как я, осиротевших мужиков и пошел в степь половецкой кровью меч поить. Года полтора так мотался. Вернемся на Русь недели на две-три, отдохнем, раны подлечим, добычу пропьем за бесценок и опять в степь. Народ вокруг меня собрался отчаянный, кого только не было: славяне, булгары, берендеи, черные клобуки, угры, ляхи, даже один франк попался — из рабства половецкого сбежал, все мечтал с хозяином своим посчитаться, да никак его кочевье найти не мог.

Что творили, вспомнить страшно — где пройдем, там смерть. А мне все мало было, сколько раз думал: остановиться пора, добром не кончится, но как вспомню Любашу, да детишек… Так бы и сгинул в конце концов или ума лишился бы. Меня даже свои побаиваться начали. Как до рубки дело доходило, зверел, выл по волчьи. В кочевьях резал без разбору всех, кто под руку попадался: баб, детишек, стариков. Бывало до того доходило, что когда люди кончались, скотину рубить принимался. По ночам, рассказывали, кричал страшно, с оружием по стану бегал… Прозвище заслужил — "Рудный воевода".

— Мать честная! — Ахнул дед. — Так это ты был?

— Неужто слыхал, дядя Корней? — Алексей, глядя на деда исподлобья, мрачно ухмыльнулся. — Даже сюда слава дошла?

— Как не слыхать? Только я думал, что враки всё. Болтали, будто Мономах где-то в дебрях велел диких людей с песьими головами наловить, кормил их человечиной и на половцев натравливал. А вожака тех псоглавцев как раз Рудным воеводой и звали.

— Ну, голову мою ты сам видишь — обычная голова, насчет человечины, конечно, враки, а остальное, по большей части, правда. Ну и не натравливал нас никто, сами в бой рвались. Облавы же на нас половцы, действительно, как на волков устраивали. В одной такой облаве тот франк и погиб, так и не нашел своего бывшего хозяина. Народу же у нас не убавлялось, приходило больше, чем гибло в схватках. Из начальной моей ватаги, почитай, никого и не осталось, один я, как заговоренный был.

Рано или поздно конечно… Но Господь не попустил. Передали мне как-то, что человек меня какой-то спрашивал, из купцов. Нашел я его, а он и поведал, что двое моих детей со старым слугой боярина Арсения в Путивле живут. Я все бросил и в Путивль. Правда оказалось. Светлану и Саввушку боярский конюх Давыд Узда успел от половцев спасти. По гроб жизни ему благодарен буду и свечки за него в церкви ставить.

Зажили вчетвером. Добыча-то у меня в руках хоть и не держалась, но нашлось, на что хороший дом в Путивле купить, да хозяйство обустроить. И на прежнюю службу взяли — купцов у порогов охранять — сразу сотником. Новый воевода боярин Терентий Аввакумович, как узнал, кто я такой, обрадовался. Если, говорит, половцы узнают, что пороги сам Рудный воевода бережет, за сорок верст стороной обходить станут.

Еще почти три года я там прослужил. Вроде бы все хорошо складываться опять начало. Боярин Терентий ко мне благоволил, разрешил принять в сотню удальцов из моей ватаги, детишки подрастали, Светлана уже в возраст входить начала. Думал через несколько лет уже внуками обзаведусь.

Одно только беспокоило — все меньше и меньше мне боярин Терентий нравиться стал. Чувствовал я, что крутит он что-то. То с купцами как-то больно таинственно шепчется, то не ко времени мою сотню от берега в дальний дозор отсылает. Бывало, что и купцов иноземных без досмотра пропускал. Дело, конечно, боярское, не мне встревать, но один раз все же пришлось.

Провели мы как-то караван купеческий мимо порогов, спустили их ладьи на воду, взяли плату, распрощались. Все, как обычно. А через день смотрим, поднимаются против течения две нурманские ладьи. Вроде бы и купеческие, но у нурманов, ведь, не поймешь — сегодня он торгует, а завтра тот же город, где торговал, на щит берет. И видно, что ладьи эти совсем недавно в бою побывали. На бортах следы от стрел, щиты порубленные, на самих ладьях раненые, и видно, что ранены не более суток назад.

Стали они разгружаться, чтобы ладьи на берег вытащить, а мы смотрим: товар-то тот самый, с которым позавчера наши купцы вниз ушли. Выходит, нурманы наших мужиков пограбили. А боярин Терентий о чем-то с их конунгом переговорил и велит пропускать. Ну тут я не выдержал, говорю ему: "Как пропускать? Тати же!". А он в ответ: "Нет, это они добычу на половцах взяли".

Я спорить не стал, а мигнул своим ребятам, и, как только нурманы свои ладьи на берег вытащили, взяли их в клинки. Тут все и открылось — нашли мы на ладьях двоих наших купцов связанных, видать нурманы собирались за них выкуп взять. Тогда-то во мне Рудный воевода снова и шевельнулся. Всех нурманов, кто еще жив был, под нож пустили.

А Терентий, вроде, как так и надо. "Молодец!", говорит. "Промашку мою исправил, за это твоей сотне двойная доля в добыче!". И улыбается так ласково, прямо отец родной. Но я после этого своим ребятам наказал присматриваться, да прислушиваться.

И дознались мои мужики, что в то время, как мою сотню Терентий в дозор отправляет, проскакивает через нашу заставу вниз по течению одна ладья. Но до устья Днепра, по всему видать, не доходит — больно быстро возвращается. И возят в той ладье оружие хорошей выделки, которое степнякам Великий князь Киевский продавать запретил.

Но, не пойман — не вор. И надо бы князю донести, да доказательств нет. Как-то Терентий заранее узнавал, что ладья с запретным товаром придет, и отсылал меня с моими людьми в дальний дозор. Пробовали мы неожиданно возвращаться, да видать время неверно выбирали, не находили ничего.

"Таможня, блин. Контрабанда оружия… Коррупция. Ничего за девять веков не изменилось. Терентий-то, наверняка, простой исполнитель, а боссы его, конечно же в Киеве сидят. Только наивно все как-то, в ХХ веке, хитрей бы сработали".

Однажды вернулись мы из дозора, — продолжал Алексей — а через заставу как раз несколько ладей прошло. Смотрю я, а Терентий опять с одним из купцов какие-то таинства разводит. Пошептались, пошептались, а потом подходит ко мне и обратно в степь велит ехать, рано, мол, из дозора вернулись.

Ну, тут и дурак не догадался бы, что дело нечисто. Для виду отъехали подальше, чтобы нас не видно было, а потом вернулись. Подкрались, смотрим, а Терентий и всех остальных княжьих воинов к нижнему краю порогов отправляет, оставил только свою собственную дружину, человек с полсотни. Ну, ждем дальше… Почти к ночи уже, глядим — телепается какая-то ладья, осела глубоко, чуть не тонет, видать на корягу или что-то еще напоролась, и течь открылась.