Если предлагали плату за лечение, с достоинством принимала, если не предлагали, даже и не намекала. Когда предложили переночевать, объяснила, что лучше бы ей ночевать в доме одного из тяжело раненых, мол, ночью, мол, ему может стать хуже. На следующий день родственники раненых уже сами начали зазывать лекарку к себе, очень уж наглядной была ее высокая квалификация.
Осталась она в селе и на третий день и на четвертый — работы хватало. И никому и в голову не пришло поинтересоваться ее вероисповеданием. Только день на пятый или шестой этим вопросом озаботился сельский священник. Лучше бы он этого не делал. Старуха оказалась язычницей! В полном соответствии со своими служебными обязанностями и, надо надеяться, искренними убеждениями, святой отец вознамерился лекарку из села изгнать.
Что сказали ему по этому поводу мужики во время кратких переговоров в узком проходе между сараями, история для потомков не сохранила. Протокол переговоров, надо полагать, не велся. Однако, по словам очевидцев, вид, по окончании дискуссии, священник имел несколько растрепанный, а походку — неуверенную. Тем не менее, некий компромисс высокими договаривающимися сторонами, по-видимому, был достигнут.
Святой отец с тех пор очень натурально делал вид, что ни о какой лекарке знать не знает, а целая артель добровольцев за несколько дней поставила для лекарки дом, правда, за пределами тына, ограждающего село. Дом, что называется, сдали под ключ: с мебелью и полным набором домашней утвари, собранным в складчину.
С тех пор так и повелось. После сбора урожая, скидывались и обеспечивали лекарку хлебом и крупами на целый год, после ежегодной облавной охоты — выделяли долю мяса.
Когда старуха умерла, место ее заступила уже повзрослевшая к тому времени внучка. Звали внучку Настенной. Жила она одна и откуда у нее взялась дочка Юлька никто так и не узнал. Разумеется, процесс производства потомства для подавляющего большинства жителей села секретом не являлся, но вот кем был Юлькин отец… Самые дотошные кумушки, в конце концов, вынуждены были отступиться, так и не разрешив эту загадку.
И еще одно обстоятельство, связанное с появлением Юльки на свет, достаточно долго занимало умы сельчан своей неординарностью. Однажды Настена с грудным ребенком на руках заглянула в церковь и поинтересовалась у священника: христианское ли имя Юлия? Получив утвердительный ответ, она высказала пожелание, чтобы ее дочку окрестили именно этим именем. Слава Богу, священник был уже новый — отец Михаил — человек умный и, как позже убедился Мишка очень для своего времени образованный.
Презрев язычество матери, он сам нашел для новорожденной крестных мать и отца, оповестил о радостном событии всех, кто попался под руку (а те — всех остальных) и провел на следующий день обряд крещения в битком набитой церкви. Нарек он новорожденную Иулианией, но иначе, как Юлькой девлчку никто не называл. На крестинах гуляло все село — лекарку, за редким исключением, любили и уважали все.
— И меня выгнала!
Мишка даже вздрогнул от неожиданного появления пышущей возмущением Юльки.
— Говорит — не мое дело. А как я учиться буду, если до больных не допускают?
— А ты Чифа посмотри, вон он под рогожкой лежит. — Предложил Мишка.
— Ага! Так и буду всю жизнь скотину пользовать? А люди, что, не болеют? Мала еще! — Юлька явно передразнивала мать — как будто я не вижу, что она беременная!
"Беременная? Кто, мать? Отца уже почти четыре года, как убили. Ничего себе! С кем же это она? И эта свиристелка теперь всем растреплет!".
— Потому и мала. — Буркнул Мишка. — Была б большая, не трепалась бы. Что б людей лечить, надо язык за зубами держать уметь!
— Ой, Минька! Я никому… Я нечаянно… — Юлька, наконец, поняла, что ляпнула лишнее. — Давай я Чифа посмотрю. Ой, бедный, как его! Минь, его в тепло надо, плечо зашить… Давай к тебе поедем, твою маму, все равно, на ночь здесь оставить придется. Минь, поехали, а?
— Ладно, поехали. — Согласился Мишка.
— Сейчас, я только возьму кое-что.
Бедной рыжухе снова пришлось тащить сани по снежной целине — тропинка, шедшая от дома лекарки к тыну была меньше полушага шириной, да и вела она не к воротам, а к узкому лазу — только-только человеку протиснуться.
— Минь, это ты их всех пострелял? — Юлька с некоторой робостью разглядывала оскаленные пасти мертвых волков.
— Нет, одного мать — топором, еще одного — Чиф. Вон того, у которого горло разорвано.
"Разорвано" — это было еще мягко сказано, горло отсутствовало вообще, почти до самого позвоночника. Можно было подумать, что волк попался на зуб не псу, а крокодилу. Если, конечно, можно представить себе крокодила, промышляющего волчатиной на зимней дороге в районе будущей границы между Украиной и Белоруссией.
— Эту шкуру тебе отдам, — пообещал Мишка — за то, что Чифа тогда выходила, и еще одну, если сейчас вылечишь. Шубу себе сошьешь. Вернее мать сошьет, она лучшая портниха в округе.
— Да не нужны мне твои шкуры, я и так…
— Это опасно… ну, с матерью?
— Да не знаю я! То есть, все хорошо будет, ты не бойся, летом тетка Евдоха, тоже беременная, с сеновала упала и плод скинула, так мать ее в три дня на ноги подняла. Только ребеночка уже не будет…
— Вот и про Евдоху растрепала, — укорил Мишка — про кого еще поведаешь?
— Да не скажу я никому, Минька!
— Не обещай, у тебя язык своей жизнью живет — отдельно от тебя!
— Да что мне землю есть, что ли?
— Землю не надо, а если хочешь людей лечить, научись владеть собой.
"Что Вы несете, сэр Майкл? Тринадцатилетний пацан так не разговаривает. Еще про клятву Гиппократа расскажите, про врачебную тайну, про моральную ответственность…".
Ситуацию надо было срочно исправлять, и Мишка, имитируя внезапную вспышку ярости, схватил Юльку за плечи, притянул к себе и, глядя прямо в глаза прошипел:
— Кому про мать растреплешь — убью!
— Минька… — переход был слишком неожиданным и Юлька на какое-то время растерялась, но не тот был у девчонки характер. Пихнув Мишку так, что он чуть не вывалился из саней, рявкнула тоном, снайперски точно имитирующим тон рассерженной взрослой женщины: — Прочь руки! Бешеный!
Кличку «Бешеный» Мишка заработал совсем недавно, причем, из-за той же Юльки. Как-то, шлепая по ноябрьской грязи в поисках залетевшего неизвестно куда самострельного болта, он вдруг услышал крики: "Ведьма, ведьма" — и, обернувшись на голоса, увидел своего вечного неприятеля и соперника по мальчишеским разборкам — Ероху. На тропинке, ведущей к дому лекарки Настены, Ероха с двумя приятелями окружили Юльку, брызгали в нее водой из ближайшей лужи, обзывали ведьмой и вообще: развлекались на всю катушку. Юлька, обычно в обиду себя не дававшая, сейчас оказалась в очень невыгодном положении, поскольку обеими руками прижимала к себе здоровенный глиняный горшок с чем-то, что она очень боялась расплескать.
Переть одному против троих было, разумеется, чревато… Была, конечно, досада из-за потерянного болта, и представилась возможность сорвать на ком-то злость. Было жалко Юльку — очень уж она берегла горшок — наверно с лекарственным настоем или отваром. Но главное — надоело быть пацаном и вести себя соответственно этому статусу. Такое настроение на него иногда наплывало, и сдерживаться было очень трудно.
Подойдя к развлекающейся троице, Мишка очень спокойно и негромко сказал:
— Ну-ка, идите отсюда. Быстро.
— Чего? — Ероха даже обрадовался новому развлечению: поединки с Мишкой один на один у них, обычно, заканчивались вничью, но сейчас-то было один к трем. — Защитник пришел! Жених, что ли?
— Если не уйдете, буду бить.
— Чего?
— Ты слышал, повторять не буду.
Замах у Ерохи был великолепным: энергичный, широкий, тело, вслед за рукой, разворачивалось почти на девяносто градусов, накапливая силу для сокрушительного удара кулака. Один был у этого замаха недостаток — под него легко было поднырнуть, а потом дать, продолжающему разворачиваться по инерции парню, в ухо. Мишка так и сделал. В полном соответствии с законами механики, физиологии и прочих хитрых наук, Ероха на ногах не удержался, и холодная грязная вода осенней лужи приняла его тело в свои гостеприимные объятия. Приняла и сомкнулась над упавшим, — лужа оказалась глубокой.
